Наш разговор пошел, конечно, не только о науке. Судьба моего визави сложилась фантастически, она достойна нескольких толстых книг. Однако Сергей Капица категорически против мемуаров, объясняя это тем, что не хочет жить прошлым, ибо в настоящем не сделано еще слишком много дел.
— Сергей Петрович, все-таки рискну спросить: какое ваше первое воспоминание?
— Мне было полтора года. У меня болели уши, и чтобы как-то меня утешить, мне подарили цветные карандаши. Я до сих пор помню запах этих карандашей. Когда после войны к нам в институт привезли всякое оборудование из немецких лабораторий, там были карандаши чешской фабрики KOH-I-NOOR — я сразу вспомнил этот запах. Еще я помню, что, когда появился мой младший брат Андрей, во мне проснулась ревность. К тому же он был в коляске, а у меня коляски не было, и это возбуждало зависть. Правда, довольно скоро мне купили велосипед, и тогда завидовал уже Андрей. Но как-то мы преодолели все трудности и остались дружны на всю жизнь.
В неменьшей степени запомнились всяческие страхи. Один из них связан непосредственно с моей дальнейшей профессией. Меня все время тянуло в отцовскую лабораторию, и отец иногда брал меня с собой. Как-то он привел меня в помещение, где стоял первый в мире ускоритель. Этот ускоритель разработали и построили ученик отца Кокрофт и физик Уолтон; на нем впервые было продемонстрировано, как пучком ускоренных частиц можно расщепить ядра лития. Это была довольно сложная установка, напряжение на которой достигало полумиллиона вольт. Подо всем этим гигантским устройством, протянувшимся на два этажа, была маленькая кабина, где экспериментатор на флюоресцирующем экране наблюдал через микроскоп частицы от ядерных превращений. Эта маленькая кабинка меня очень привлекала, но я даже заглянуть туда боялся — пугал черный ящик, задернутый плотной материей, где помещался экспериментатор. Отец рассказывал мне, что первым туда залез Резерфорд и, когда было подано напряжение, увидел ядерное расщепление, вызванное пучком ускоренных частиц. Так я и не побывал на месте экспериментатора в первом в мире ускорителе, хотя мог бы!
— В физику вы пошли под влиянием отца?
— Именно так, ведь остальные наши родственники были географами. Прадед по линии отца генерал царской армии Иероним Стебницкий служил начальником топографической службы, был членом Русского географического общества. Моя бабушка тоже была членом географического общества, занималась фольклором народностей нашей страны. Мой младший брат Андрей Петрович тоже был географом, много лет преподавал на географическом факультете МГУ, заведовал кафедрой рационального природопользования. А я, хоть и являюсь физиком, после перестройки тоже переквалифицировался в географы — стал заниматься проблемами народонаселения Земли. Так что мы традиционные географы.
— Как получилось, что вы с братом родились в Кембридже?
— Там в то время жил и работал отец. Приехал он в Англию в 1921 году вместе с группой советских ученых, в которую входили Алексей Николаевич Крылов и Абрам Федорович Иоффе. Это были ученые с мировыми именами, они должны были восстанавливать разрушенные в результате революции и войн контакты, закупать научное оборудование и литературу. По иронии судьбы Крылов впоследствии стал тестем моего отца. В Кембридже Петр Леонидович познакомился с великим Резерфордом, увидел его лабораторию и очень захотел там поработать. Но Резерфорд опасался иметь у себя сотрудника из советской России, что было совершенно неудивительно, учитывая, что в то время не было даже дипломатических отношений между Англией и нашей страной. Все же Капице удалось уговорить Резерфорда дать ему возможность работать в Кавендишской лаборатории, и в конечном счете он прожил в Англии 13 лет.
Надо сказать, причиной его желания остаться в Англии был не только научный интерес. Отец уехал из России вскоре после тяжелой утраты: во время эпидемии испанки он потерял свою первую семью — жену и двух детей, и хотя его работа в Кембридже была очень успешной, он страдал от одиночества и семейной неустроенности и часто писал об этом своей матери Ольге Иеронимовне в Петербург. Только через пять лет отец встретил в Париже мою будущую мать Анну Крылову, которая жила там в эмиграции, и они поженились. Вскоре после моего рождения отец был избран членом Лондонского Королевского общества. Тогда же он начал строить дом. Дом этот до сих пор стоит на Хантингтон-роуд, которая идет на северо-запад от Кембриджа.
— Ваш отец часто ездил в Россию?
— Почти каждый год во время отпуска. Его не раз предупреждали, что в Советский Союз ездить опасно, об этом недвусмысленно намекал в письмах и мой дед Алексей Крылов. Конечно, он не мог прямо написать в своем письме обо всем, что происходило в России, поэтому речь шла о сильных морозах и тому подобной чепухе. Тогда родители к настойчивым предостережениям деда прислушались, но в последующие годы несколько раз ездили и благополучно возвращались. Бдительность притупилась. В очередной раз они отправились в СССР в конце лета 1934 года. Мы с братом остались в Англии с няней и бабушкой Елизаветой Дмитриевной. На этот раз опасения деда сбылись: отца задержали в России, и мать через несколько месяцев вернулась в Кембридж одна. Для отца это был колоссальный удар: неожиданно прекратилась его успешно продвигающаяся работа в новой, специально для него построенной лаборатории, где должны были проводиться исследования в сильных магнитных полях и при низких температурах. По драматической переписке родителей того времени видно, какой непростой была ситуация. Но для нас жизнь почти не изменилась, только по отцу мы, конечно, скучали. Когда переезд в Россию был уже делом решенным, мать ненадолго съездила туда, чтобы окончательно понять, можно ли нас перевозить: они с отцом сначала боялись и хотели оставить нас в Англии в каком-нибудь хорошем пансионе. Но в конце концов решили, что лучше всем быть вместе. Для нас с братом переезд в Россию стал просто переменой обстановки.
— Наверное, разница с Кембриджем была очень заметна?
— Наш новый московский быт мало чем отличался от английского. Пожалуй, несколько изменился распорядок, и одежда была немного другой. Обязательной частью обуви стали галоши, а зимой еще и валенки. Хотя английский стиль одежды тоже сохранялся: на удивление московских сверстников, мы носили короткие штаны и гольфы, а отец ходил в бриджах с тростью.
Встал вопрос о том, что мне как-то надо продолжать учиться. До этого я один год ходил в английскую школу. Там нас заставляли считать на пальцах, полагая, что это естественный калькулятор, приложенный к человеку. Однако это было противно идеям советской педагогики. Мои представления о русском языке тоже были весьма приблизительны, и, прежде чем пойти в московскую школу, я около года занимался с учительницей. Она меня обучала русскому языку и арифметике так, как учили в советских школах. Потом я начал изучать немецкий. Надо сказать, учился я не очень прилежно, мне нравилось пугать пожилую немку: я раскрывал перочинный нож, точил по столу и угрожающе на нее смотрел.
Наконец осенью 1937 года я поступил в школу в 3-й класс. Со мной в классе учились дети Микояна, очень симпатичные ребята, и племянник Кагановича. Был такой случай в пятом классе, когда я с криком «Бей наркомчиков!» набросился на них, чем и прославился. История закончилась тем, что меня перевели в другую школу.
— Война сильно изменила вашу жизнь?
— В октябре 41-го мы уезжали, собственно, бежали из Москвы. Тогда было абсолютно непонятно: сдают Москву, не сдают Москву, паника была совершеннейшая. Добрались до Горького, а потом пересели на пароход и уже по Волге доплыли до Казани, куда до этого был переведен институт отца. В Казани нас поселили в помещении бывшей дворницкой университета. Мы жили внизу, а на втором этаже — семья академика Чудакова.
В подвале университета отец устроил хорошую баню (вшивость ведь была очень опасна) и нормальную уборную, такой гигиенический узел. Я часто вертелся в помещениях института и однажды вижу — по коридору идет старичок, очень почтенный. Подходит он ко мне и говорит буквально следующее: «Мальчик, я слышал, что здесь где-то есть теплый туалет». Это был президент Академии наук Владимир Комаров, выдающийся ботаник и географ, собственной персоной. Точно как в сцене, свидетелем которой был когда-то Дельвиг: в лицей приехал Державин и спросил у швейцара: «А где, братец, здесь нужник?» После долгого путешествия из Петербурга в Царское Село он был очень озабочен этим вопросом.
Квартира моего деда Алексея Николаевича Крылова была на другом конце города, и он иногда оставался ночевать у нас в университете. В то время он заканчивал работу над своими воспоминаниями и читал нам вслух только что написанное. Часто не было электричества, только маленькие коптилки, при тусклом свете которых он, похожий на библейского старца, читал глуховатым голосом замечательную историю своей жизни, а мы сидели у его ног.
