Весной 1949 года я окончил МАИ и был принят на работу в ЦАГИ. Однажды на проходной мне сказали, что пропуска у меня нет и мне следует обратиться в отдел кадров. Там объявили, что я уволен с сегодняшнего дня, и предложили расписаться в каком-то документе. Но потом меня все же пустили на работу, и я еще 9 месяцев был в каком-то промежуточном положении: работал, мне даже деньги платили, премию дали, более того, мне повысили форму допуска, что тогда считалось знаком доверия. А потом все-таки вызвали и сказали, что вынуждены уволить, и закончить диссертацию я так и не смог. Это было уже в 1951 году, незадолго до того у нас родился первенец — сын Федя.
Мне предложили выбрать, куда перейти. Я выбрал Геофизический институт (ГЕОФИАН), лабораторию Алексея Калашникова, который в то время был еще и министром просвещения РСФСР. Он дал мне интересную тему: предложил заняться земным магнетизмом, влиянием горного сжатия на магнитные свойства горных пород. Я никакого представления об этом не имел, но согласился и круто поменял направление исследований. Как-то я ездил в экспедицию и целое лето летал на самолете между Махачкалой и восточным побережьем Каспийского моря, изучая магнитные поля, которые сопровождают геологические структуры нефтеносных полей. Это была хорошая экспериментальная работа, которая закончилась тем, что через два года я все-таки защитил кандидатскую диссертацию. Правда, не обошлось без курьеза. Все было готово, работа представлена в ученый совет, но у меня оставался не сдан последний кандидатский экзамен — уравнения математической физики. Сдавать его надо было профессору, будущему академику Тихонову. Прихожу на экзамен — принимают трое: Тихонов, еще один профессор и молодой парень, который пишет протокол. Мне задали четыре вопроса, и по каждому Тихонов меня загонял в угол, заставляя демонстрировать свою некомпетентность. Как сейчас помню, последний вопрос был о поведении бесселевых функций в комплексной плоскости. Я к тому времени уже плохо соображал и понял только одно — что завалил этот экзамен. Униженный, я уполз из экзаменационного зала. Было ясно, что защита откладывается... Наконец меня вызвали в зал, и Андрей Николаевич начал читать протокол: такие-то собрались по такому-то поводу, были заданы четыре вопроса. Очень торжественно были перечислены все. Первый вопрос оценен на пять, второй на пять, третий на пять, последний на четыре. Я защитил диссертацию и стал кандидатом наук.
Как-то иду по коридору, и вдруг ученый секретарь меня останавливает и говорит, что Тихонову не хватает секретаря в экзаменационную комиссию и он просит меня ему ассистировать. И вот Тихонов и другой очень заслуженный профессор, доктор наук, известный математик, экзаменуют моего товарища. Все происходит точно так же: профессор сидит и молчит, а Андрей Николаевич ведет допрос и в конце концов загоняет беднягу в угол. После этого экзаменационная комиссия целый час разбирает его ответы. Они обсуждают, насколько глубоки знания, и выносят оценку. Один раз Андрей Николаевич даже сказал: «Я и сам не знаю ответа на этот вопрос!» — и поставил, естественно, по этому пункту высший балл. Через много лет в МГУ отмечали 75-летний юбилей Тихонова. На банкете я рассказал эту историю — ко всеобщему злорадству, ведь большинство присутствующих сами прошли через это испытание!
— Когда Берия был арестован, опальное положение вашего отца закончилось?
— Да, его лаборатория на Николиной Горе почти сразу получила официальный статус — Физическая лаборатория Академии наук СССР. Вместе с этим и мое положение стало более определенным. Я продолжал работать с отцом, а осенью 1953 года было решено, что мне целесообразно перейти на самостоятельную работу в Институт физических проблем. Я начал заниматься разработкой ускорителя электронов — микротрона. Позднее на основе этих работ я защитил докторскую диссертацию в Объединенном институте ядерных исследований в Дубне.
— Как началась популяризация науки? Случайно или сознательно?
— Все началось случайно — с увлечения аквалангами в середине 1950-х годов в Коктебеле, куда мы с Таней ездили отдыхать. Много времени мы проводили с моим старым знакомым Аркадием Мигдалом, будущим академиком, был там и переехавший в СССР итальянский физик Бруно Понтекорво. Он привез из Италии оборудование для плавания в масках, и мы начали нырять. Это нас очень увлекло. После возвращения в Москву мы стали тренироваться в бассейне. В то время в клубах ДОСААФ создавались секции подводного плавания. Там была ужасная старая аппаратура замкнутого типа для военных целей: маска вроде газовой и химическая система очистки воздуха. Эта система по идее не должна оставлять пузырей, на самом деле пузыри появляются, и плавать в этом аппарате ужасно неудобно и опасно.
А тут на экраны вышел фильм Жака Ива Кусто «В мире безмолвия», и нам безумно захотелось плавать с аквалангом. Нам удалось узнать, что настоящий акваланг есть на киностудии в Москве. Мы его тщательно обмерили и по протекции Мигдала в лаборатории Института атомной энергии сделали два таких же аппарата. На «Победу» Мигдала приспособили компрессор, чтобы заполнять баллон сжатым воздухом, и с таким оборудованием отправились в Крым. Однажды туда приехал Игорь Тамм, великий физик, который был до этого на Памире, где искал в пещерах какие-то необыкновенные клады. Он попросил нас дать ему попробовать нырнуть с аквалангом. Мы очень беспокоились, потому что он был существенно старше нас, хотя и очень спортивный человек. Все же мы решились и отправились с ним к Карадагу. Тамм надел акваланг и сразу овладел ситуацией. Поплавав немножко, вылез на берег и начал страшно ругаться. Мы не можем понять, в чем дело. А он и говорит: «Что вы, черт вас возьми, раньше мне не сказали, как это все здорово!» Потом мы попытались запечатлеть подводные красоты. В Институте биофизики я обнаружил киноаппарат. Стоит ящик, а в нем в полном комплекте профессиональный 35-миллиметровый киноаппарат с заводной ручкой, очень простой и надежный, такими снималась кинохроника во время войны. У нас был замечательный механик Витя Суетин, и он сделал к нему герметичный бокс. Теперь для подводной съемки нам не хватало только умения снимать кино. Чтобы освоить это искусство, мы познакомились с Михаилом Калатозовым: он был тогда на вершине славы, его фильм «Летят журавли» получил приз Каннского фестиваля. Михаил Константинович пригласил нас с Мигдалом на «Мосфильм», где он в это время снимал фильм «Неотправленное письмо», и провел инструктаж. Он посоветовал сразу снимать на 35-миллиметровую пленку, хотя это в десять раз дороже, чем на 8-миллиметровую, и объяснил основные элементы ремесла. Оказалось, что правила очень простые: сценарий писать не нужно, достаточно «сценарной концепции». Звучит очень гордо, но означает всего лишь, что надо точно знать, что делаешь. Что же касается операторской работы, то главное — не вертеть камерой. Так нас научили просто менять планы. Мы все это освоили и отсняли под водой на Дальнем Востоке полторы тысячи метров пленки вполне приличного качества. Привезли все это в Москву — а это больше двух часов — и проявили в лабораториях «Мосфильма».
И тут мы допустили ошибку: все девять коробок с проявленной пленкой сразу понесли к нашим шефам — Калатозову и великому оператору Урусевскому — и вместе сели смотреть. Нам крутят наши пленки — и мы в полном ужасе: видим, что сделали все возможные ошибки, характерные для новичков. Единственное, чего нам удалось избежать, — это пленки совсем не экспонированной или экспонированной дважды, но все остальные возможные ошибки налицо. Мы были в полном расстройстве. И тут Урусевский поворачивается и говорит: «Знаешь, Мишако, пожалуй, из этого можно сделать одну часть». С помощью студии научно-популярных фильмов мы смонтировали вполне сносный фильм минут на 15, который назвали «Над нами Японское море». Закадровый текст наговорил сам Мигдал, и даже была специально написана музыка. Мы дружили с молодым композитором Николаем Сидельниковым, он и сочинил музыку, причем в додекафонической манере, которая была тогда страшным образом запрещена. К счастью, в кинематографии никто не знал, что такое додекафоническая манера, а если нас спрашивали, что это за стиль, мы отвечали, что это подражание «Коньку-Горбунку» Римского-Корсакова. Фильм был отпечатан тиражом 1000 экземпляров и вышел на экраны. Это принесло нам некоторую известность.
За вторым фильмом мы поехали на остров Монерон в районе пролива Лаперуза. У нас уже был опыт подводных съемок, кроме того, мы обзавелись второй камерой, электрической, с лучшей оптикой. Во время этой экспедиции мы видели много удивительных мест. Однажды я вышел на палубу и увидел, что вокруг нашего кораблика из воды высунули свои немножко собачьи морды несколько маленьких тюленей. Усики, ушки на макушке. И очень умные, совершенно интеллигентные глаза внимательно смотрят на корабль. Я спросил боцмана: «Что это они на нас так смотрят?» «А, — говорит, — это они музыку слушают». Действительно, в это время по громкой связи играла незамысловатая музыка. Боцман пошел в рубку и выключил музыку — зверьки покрутили головами и уплыли. Но стоило ему включить музыку обратно, как они тут же вернулись и снова так же внимательно стали слушать. А мы ищем связи с внеземными цивилизациями!
