Будто новогодние шары,
Рифмы удивительно стары.
У злодея на столе сирени,
У героя новые мигрени,
Волк не знает для чего овца.
Всех томит отсутствие конца.
Бесконечность пострашнее смерти,
Память – это древний тёмный знак.
Боги не поймут, как мы посмели
Их отправить в поднебесный мрак.
Время рассчитать совсем не трудно,
Главное, чтоб сын вернулся блудный.
Прошлогодней давности любови,
Вынесут сравнение любое.
В гримуборной зеркала осколки
Отражают ламп неровный свет.
Суетятся лисы. Воют волки.
Зал пустой. Билетов лишних нет.
***
Сердце моё далеко от тела,
Пока его вижу – я ещё жив.
Сияет верхушка огромной стелы,
В ресторанах предлагают аперитив.
В памяти переклички арестантов в изоляторе,
Перебранка листьев, человечий вой.
Трепещет сердце моё заклятое,
Пока его слышу – я ещё живой.
Машины беснуются ночью матовой,
Невидимой руки повисает плеть.
Сердце пахнет молоком матери,
Пока его чую – меня не одолеть.
Выпит аперитив, несут закуски
Официанты без кавычек и заковык,
Я хочу говорить по-русски,
Даже если вырвут у меня язык.
Ось моя не выдержала и согнулась,
Сердце зову из последних сил.
О, если бы оно ко мне вернулось,
Я бы его обратно не отпустил.
Кто-то скажет, что ложь усердней,
Чем всё наше праведное житьё.
А я смотрю на убегающее сердце,
На безвозвратное сердце моё.
***
Мне кажется, что жизнь моих друзей
Не кончилась, а закатилась в угол.
А юность возле огородных пугал
Застыла. Ей не стать уже резвей,
Не выгадать ни часа, ни минуты,
Всё началось задолго до поры,
Как рыбы, от усердия надуты,
Со дна подняли старые миры.
И соблюдая правила игры,
Мои друзья, задвинув крепко шторы,
Оставили пустые разговоры,
Чтоб вслушаться в напев земной коры.
А жизнь? Она длинна и бестолкова,
Мизантропична и не так нужна,
На огороде выросла стена –
Забвенья непреложная основа.
Ведь юность – эфемерная княжна –
Нуждается в защите от былого.
Мои друзья, таланты, ротозеи,
Пропойцы, пожиратели небес,
Вы презирали всякого лакея,
И вас не спутал, хоть и путал бес.
Зачем же вы разлуки чёрствый хлеб
По нищим разбросали слишком рьяно?
Великий город окнами ослеп,
Ничтожный раб зализывает раны.
На свет пробраться стало тяжелее,
Ветра всё одиночней и всё злее,
А камень преткновенья под ногой,
Всегда не тот, всегда совсем другой.
***
Как жаль, что луны не коснуться, как раньше, руками,
Остались вопросы, а прошлого будто и нет.
Живя на равнине, становишься ровным, что камень,
И датой рожденья мараешь обратный билет.
Гремучая смесь одиночества с мыслью о благе
Отчизны, в которой смертельна октябрьская стынь.
В промокших полях отзывается хохот бродяги,
И поезд качается с призрачной тенью впритык.
На ветках не птицы, а сгустки вчерашней обиды,
Готовится снег на себя уронить облака,
Глаза отыскали печальные русские виды,
И этим глазам запретили моргать на века.
Пустые леса в ожиданье свирепого гула,
Охотничьи ружья долги отдают тишине.
Друзьям уж пора выходить из тяжелых загулов,
На что-то их держит, но что-то их держит на дне.
Наверно, луна им обманы пускает вдогонку,
И пальцы до хруста, до крови сжимают бокал.
Эх взять бы её, отложить бы спокойно в сторонку…
Но бред это всё, человек и в грехах своих мал.
На карте почти не видна заповедная область,
Такой географии вряд ли окажешься рад.
А осень винить – небольшая, как водится, доблесть,
Особенно если ты сам перед ней виноват.
***
Если думать, что горизонт – черта,
Ему нужна параллель.
Без неё не получается ни черта,
Какая-то бесформенная канитель.
Параллельные линии, параллельные пути,
Две розы, две лилии.
Не пересечёшься, как ни крути,
Да и как крутиться, коль ты линия.
Невозможность любви выражена графически,
Математическая благодать.
Но горизонт один, вот в чём фикция,
Ему даже не о ком помечтать.
Моя судьба горизонтом скошена,
Я сам себе царь и монах.
Лучше уж иллюзии крошево,
Чем её крах.
Уходя со всеми дорогой заката,
Ощущая ступнями земли испуг.
Узнаю в Лобачевском брата,
И линию жизни соскребаю с рук.
Чтобы потеряться в мире параллельном,
Где никто не встречается с тем,
С кем хотелось бы в час расстрельный
Пережёвывать виноград поэм.
Видишь, надуваются пузыри
На воде, не живой не мёртвой.
А Рима всего лишь три,
И каждый из них четвёртый.
А когда я выгуляю всю маету,
Дайте мне кисть колонковую,
И я подведу черту,
Параллельную и незнакомую.
Откроется последний клапан,
Выпорхнет чумовая звезда,
И планета в геометрическом коллапсе,
Улетит неизвестно куда.
Олег ДОРОГАНЬ «МИР ТЕСЕН И ХРУПОК...»
ПОСЛЕДНИЙ РИМЛЯНИН
В российской глубинке, в древнем граде Ельне, в окружении некогда многолюдных деревень, нынешними руинами своими напоминающих останки и Первого, и Второго Рима, проживает поэт Олег Дорогань. В своём поверженном Третьем Риме он очень даже похож на последних античных поэтов, сохранивших и после Алариха, и после Гейзериха, и даже после Аттилы отеческий дух если не в пределах бывшей империи, то уж точно в своём сердце и даже в своём упрямо не варварском образе жизни.
Разница только в том, что Второй Рим рушился долго, ещё долго истаивала на древних камнях его культура, а ещё не истаяв, стала она потихонечку прорастать и в варварах. А Третий Рим исчезает стремительно, и главный удар новых готов и гуннов нацелен не столько на его камни, сколько в его русскую душу. Так что поэту Олегу Дороганю довелось, подобно Клавдиану, современнику императора Гонория, питать надежды недремлющими своими тревогами, затем, подобно Августину, автору горестного произведения "О граде Божьем", не только оплакивать свой родной Град, но и винить себя и своих соотечественников в его гибели, а затем, как Боэцию, свыкнуться с тем, что есть. И уповать лишь на свою веру и на волю Божью.
