Так вот, создали большой институт, поскольку в программе партии было записано, что к 1980 году мы должны покончить с преступностью: в обществе, строящем коммунизм, ее быть не должно.
Я был единственным очным аспирантом профессора, заслуженного деятеля науки Ильи Давыдовича Перлова. И просто заболел темой оценки доказательств по внутреннему убеждению. Защитил на эту тему диссертацию, опубликовал монографию. С введением суда присяжных она стала чуть ли не канонической.
Тринадцать лет я оставался в науке, занялся криминологией и социологией уголовного права. Потом возник идейный конфликт с новой дирекцией, дальше — как у Жванецкого: «Мы разошлись, причем я побежал». Точнее, побежали мы вместе, но в разные стороны: не уцелела и дирекция.
Я ушел в Институт усовершенствования работников юстиции. Директор института, мой приятель Лева Халдеев, специально для меня открыл лабораторию. Я там проработал три счастливых года, по-прежнему много преподавал, провел интересные исследования. В концепции судебной реформы 1991 года на них есть ссылки. Тем не менее почувствовал, что стал немножко закисать, и в 47 лет ушел в адвокатуру.
В 1985 году намечался «погром» московской адвокатуры. Эта расправа получила название «каратаевщина» по имени следователя Владимира Каратаева, руководившего специально созданной следственной группой.
— Был политический заказ?
— Была широкая антикоррупционная кампания плюс классовая ненависть. Все это легло на благодатную почву неприязненного отношения государства к адвокатуре. Ведь у немалого числа адвокатов было все, что тогда было можно иметь: кооперативные квартиры, дачи, машины. При этом существовала жесткая уравнительная тарифная сетка: и мэтр, работавший не покладая рук по сложному объемному делу, и вчерашний стажер, курировавший в этом деле единственный эпизод, получали по 15 рублей в сутки.
Конечно, все знали, что уравнительная директива нарушалась и адвокаты в больших делах получали деньги помимо кассы. На гребне антикоррупционной кампании были изъяты карточки около пятидесяти ведущих адвокатов Москвы, получавших деньги не по инструкции Минюста, сфабриковано несколько дел. Руководители московской областной адвокатуры пригласили меня поучаствовать в процессе, и дебют оказался удачным. Процесс сделали закрытым, причем незаконно: штамп «секретно» стоял на несекретном документе. Мне надо было его открыть, чтобы вынудить суд не фальсифицировать протокол заседания. Пришлось прибегнуть к разного рода ухищрениям: представлять себя «особой, приближенной к императору», всячески имитировать наличие диктофона. Процесс в конце концов открыли, и протокол судебного заседания лег на стол завотделом ЦК КПСС Анатолию Ивановичу Лукьянову, он атаку на адвокатуру остановил. Так что своей нынешней карьерой я во многом обязан тому, что в самом начале защитил адвокатское сообщество.
— И тут же приняли участие в знаменитом «хлопковом деле»?
— «Хлопковое дело» состояло из многих процессов, я участвовал в нескольких. В частности, защищал Худайбердыева — единственного председателя Совета министров союзной республики, посаженного на скамью подсудимых. Напомню, после смерти первого секретаря ЦК Компартии Узбекистана Рашидова развернулась мощная разоблачительная кампания, арестовали всю узбекскую верхушку. Худайбердыева, кстати, затем освободили.
В деле Минхлопкопрома я защищал директора хлопкозавода, который свою вину признавал. На скамье подсудимых тогда сидели все члены коллегии Минхлопкопрома — разные люди по характерам, биографии, жизненному пути. Я тогда в своей речи заявил: главное преступление было совершено не в Узбекистане, а в Москве, на XXV съезде КПСС, когда руководитель республики брал на себя нереальные обязательства. Когда преступность становится массовой, вовлекая самых разных людей, то виновата система, атмосфера хозяйственного абсурда, заставлявшая приписывать. Моему подзащитному дали минимальный срок: 7 лет.
Помню, на этом процессе ко мне подошел один из обвиняемых, пожилой человек, полный кавалер ордена Cлавы. Говорит: «Я послушал вашу речь. Какое последнее слово вы мне посоветуете?» Я — ему: «Скажите всего одну фразу: «Я прошел всю войну рядовым и не боялся, а сейчас боюсь: я боюсь умереть в тюрьме». Ему дали восемь лет условно — неслыханный для того времени приговор.
Судебной коллегии было предписано вынести смертный приговор узбекскому министру хлопкоочистительной промышленности Усманову. Его сделали крайним по припискам, уведя от ответственности ЦК КПСС. Министра расстреляли. Это был последний смертный приговор по экономическим преступлениям, приведенный в исполнение.
— Вы сказали, что нередко приходилось защищать и откровенных мерзавцев. Может ли адвокат отказаться от защиты?
— Адвокат, который говорит, что я не стану защищать этого человека, потому что мне отвратительно его преступление, пусть меняет профессию. Кодекс профессиональной этики гласит: мы не можем признавать вину подзащитного, пока тот сам ее не признал, и всегда отстаиваем его позицию. Да, защищать субъектов, которых общественное мнение считает заведомыми злодеями, чрезвычайно тяжко, люди нередко отождествляют защитника с обвиняемым.
Например, молодому адвокату Плиеву, защищавшему участника захвата школы в Беслане, пришлось уехать из Осетии, мы его приняли в московскую адвокатуру. Израильскому адвокату, который защищал Ивана Демьянюка, вообще кислотой в лицо плеснули. Но такова уж наша доля.
В уголовном деле право на защиту имеет каждый человек, в гражданских делах обязательных защит нет. В этой сфере я веду единственную категорию дел: о защите чести, достоинства и деловой репутации. Соответственно в таких процессах представляю людей, у которых в моих глазах действительно есть положительная репутация.
— При этом вы защищали и Бориса Ельцина, и гэкачепистов...
— В процессе ГКЧП я защищал начальника службы охраны КГБ генерала Юрия Плеханова. По всеобщему признанию, защищал добросовестно и профессионально. И это, как вы знаете, был уголовный процесс. Президента же я представлял в трех гражданских делах, самое громкое — «Коржаков против Ельцина». Коржаков — начальник Службы безопасности президента — был уволен, подал иск к Ельцину. Я правильно определил подсудность дела: его должен был рассматривать Верховный суд, потому что указ — ненормативный акт главы государства. Процесс выиграл.
— Президент к вам лично обратился?
— Мне позвонил Анатолий Чубайс с просьбой принять такое поручение. Что я при этом почувствовал? Не скрою, было, конечно, лестно. Но я просил Анатолия Борисовича напомнить Борису Николаевичу, что защищал Плеханова, и спросить, захочет ли он иметь своим представителем адвоката одного из гэкачепистов. Борис Николаевич доверенность на мое имя подписал.
Встретился я с ним лишь через два года, когда он мне присвоил звание заслуженного юриста России. Сильно подозреваю, что если бы я не участвовал в этом процессе, то не стал бы заслуженным.
— Вашими доверителями были и Чубайс, и Егор Гайдар...
— Пожалуй, самым забавным был процесс, затеянный Жириновским против Гайдара. Признали, что Егор Тимурович обидел Жириновского, назвав его фашистом. Суд постановил: Жириновский, хотя он одобрял национал-социализм, не фашист. Представляете уровень культуры нашего суда? Ведь национал-социализм — это крайняя форма фашизма!
...Но все симпатии-антипатии остаются за кадром и не должны влиять на качество профессиональной деятельности. Некоторые защиты иногда перерастают в дружбу. Так, например, произошло у меня с недавно покинувшим нас выдающимся пианистом Николаем Петровым. Он был удивительно привлекательным человеком. Время от времени я бывал на его концертах, и как-то он обратился ко мне с просьбой защитить его интересы. Петров тогда инициировал подписание открытого письма с протестом против продажи архива звукозаписей одному американскому бизнесмену, в котором не слишком лестно отозвался о покупателе. Это был очень драматический процесс — горшки вовсю бились. Мы с моим добрым товарищем Генрихом Падвой в этом процессе были по разные стороны баррикад, дошли до Верховного суда. Процесс завершился заключением мирового соглашения.
— И о сокровенном. Свои знаменитые желтые ботинки выбросили?
— Борьба жены со мной окончилась ее победой. У меня осталась только одна пара, которую я — да и то редко — лишь на отдыхе ношу. Но до сих пор не могу пройти равнодушно мимо желтых ботинок и галстуков. Наверное, солнца в жизни не хватает.
— Сын по вашей стезе не пошел. Стал православным священником.
— Мы неисправимые материалисты, подавай нам причинное объяснение, да попроще. Конечно, я могу начать отслеживать какую-то линию воспитания, вспоминать некоторые события, но считаю, что это непродуктивно. По-моему, у Глеба Успенского есть такой рассказ «Выпрямила». Так вот, Андрея духовно выпрямило: он полюбил Христа. Нас учили, что свобода — это осознанная необходимость. Но в моральной сфере свобода — это преодоленная необходимость, когда человек прерывает одну линию причинности и начинает другую. Я горжусь тем, что Андрей вырос свободным человеком. Он существует в другом измерении: чистота помыслов, свет, доброта, милосердие. Дай Бог, чтобы он не разочаровался в вере и в той Церкви, которой сейчас служит.
