Как поэт в институте сначала первенствовал, безусловно, Неподоба. Он уже успел достучаться до Москвы. Николай Старшинов из "Юности" написал ему, что у него неплохие стихи, только вот ещё не выстоялись. И главное – у Неподобы появилась куча поклонниц. Другой бы не выдержал и занёсся. А Неподоба, не забывая расхваливать себя, родного, искренне продолжал интересоваться ещё и делами новых приятелей. Учившийся с ним Константин Гайворонский позже вспоминал, как Неподоба часто с гордостью указывал ему на первокурсника Кузнецова и даже наизусть читал новые кузнецовские стихи. Особенно сильное впечатление на Гайворонского тогда произвели вот эти строки:
Оскудели родные степи,
Вместо солнца дыра взойдёт.
Я надену блатное кепи
И пойду с кирпичом на завод.
Дай мне бог одолеть зевоту,
Мы ещё стариной тряхнём.
Пусть начальник даёт работу,
Чтобы ногти сошли с огнём.
Правда, Гайворонский долго не мог понять, а кирпич-то к чему?
Впрочем, всех поэтов в институте вскоре затмил бывший командир танкового взвода третьекурсник Иван Бойко. Он первым из студентов истфила выпустил целую книгу рассказов "Разлад". По этому поводу институтское начальство устроило шумное мероприятие, что-то вроде читательской конференции. Как вспоминал Гайворонский, Бойко старался во всём копировать молодого Шолохова. Он любил по вечерам переодеваться в гимнастёрку и брюки армейского покроя и запираться на табуретку в какой-нибудь аудитории. Однокурсники смеялись: Бойко собрался писать роман. Но большие объёмы ему не задались. В двух рассказах, составивших первую книгу Бойко, ёрничал Гайворонский, "поднимались актуальные вопросы птицеводства и обеспечения населения сельхозпродуктами". Однако ректорат и партком института были очень довольны. Озадачили конференцию разве что вопросы пятикурсника Виктора Лихоносова. Он не понимал, откуда бывший командир танково- го взвода взял пионера Лёню и его брата комсомольца Гришу, которые плюнули на отсталого отца, озабоченного лишь куском хлеба. Но начальство быстро на Лихоносова зашикало, а Бойко тут же поспешили принять и в Союз писателей, и кандидатом в члены партии.
Между тем настоящая писательская жилка была не у Бойко, а у Лихоносова. Только Лихоносов ничего напоказ не выставлял. Да и в друзьях у него в институте ходили ребята не с историко-филологического, а со спортивного факультета. Многие даже думали, что в перспективе Лихоносов собирался заняться акробатикой. И как же все удивились, когда в 1963 году прочли в "Новом мире" его рассказ "Брянские". Вот где скрывались истинные таланты.
В Краснодарском пединституте Кузнецов проучился всего один курс. Весной 1961 года он, по одной версии, пережил любовную драму, а по другой – разругался с преподавателем И.Духиным, отказавшись сдавать экзамен по его лекциям. Бросив учёбу, Кузнецов вернулся к матери в Тихорецк, где вскоре ему пришла повестка в армию. Первый год он прослужил связистом в Чите, но потом начались известные кубинские события и его перебросили на Кубу.
Естественно, с уходом Кузнецова из института жизнь в Краснодаре не остановилась. Осенью 1961 года историко-филологический факультет принял новое пополнение. Среди 75 новичков оказалось двое демобилизованных солдат: Юрий Селезнёв и Вячеслав Неподоба, старший брат Вадима Неподобы. Как оказалось, они тоже неровно дышали к литературе и пробовали что-то писать.
Спустя годы их сокурсник Виталий Кириченко, вспоминая царившую в начале 1960-х годов в пединституте атмосферу, писал: "Юрий Селезнёв, розовощёкий, высокий, всегда ходил со стопкой книжек под мышкой, просиживал свою молодость в библиотеке-пушкинке, да ещё и в заветном абонементе лишь для учёных, куда достал пропуск. Характерно подчмыхивал носом, как от щекотки, был лидером научно-студенческого общества под руководством русоведа-профессора Всеволода Альбертовича Михельсона. И никто не догадывался, какую творческую вершину он покорит в журнале "Наш современник" и редакции "ЖЗЛ". С кем попало не водился, дружил верно и предан- но со Славиком Неподобой, старшим братом нынешнего известного поэта Вадима Петровича Неподобы. Славик был признанным на факультете литературным авторитетом, все звали его Белинским и тянулись к нему, как к прирождённому оратору, лидеру, вожаку. Валера Горский, физически слабенький, застенчивый, читал свои новые стихи о весне, о слепом, переходя- щем улицу, неловко тычась палкой в бордюр. И смущённо прикрывался тыльной стороной ладони, как девушка. Весь витал в поэзии, придумывал строчки и тут же озвучивал нам, однокашникам. Дружил, как и я, с Вадимом Неподобой. Вечерами гуляли по Красной от Тельмана до улицы Горького, туда и обратно. Володя Шейферман (Жилин) тоже декламировал свои творения на углу Мира и Красной. Его стихи, на грани разума-безумия, возбуждали воображение, были очень смелыми и свежими".
Неудивительно, что уже осенью 1961 года на историко-филологическом факультете Краснодарского пединститута сложился, по сути, свой литературный кружок. Как правило, ребята собирались по выходным дням в одной из аудиторий на Тельмана, 4. "Читали по очереди, – вспоминал Кириченко, – кто что "сотворил" за неделю. Звучали проза и поэзия. Вячеслав Неподоба делал щадящие, благожелательные разборки. Ему не жалко было дать лестные прогнозы какому-нибудь из нас, "старику". В конце дружеской встречи Славик обычно собирал в кепку по рублю, лично шёл в гастроном и покупал большую бутылку дешёвого портвейна, кабачковой икры. Пир переносился в одну из комнат общежития, где строгой хозяйкой была комендантша Анна Константиновна. Её боялись все, но не Славик. Он по выходным сколачивал бригаду грузчиков, мы шли разгружать вагоны на Краснодар-2, зарабатывали деньги и продукты. Славик не забывал про Анну Константиновну, делясь с нею то связкой бананов, то ящиком лука. Юpa Селезнёв обычно не участвовал в мальчишниках, осуждал портвейновое веселье Славика и уходил к своей возлюбленной Людочке. Он недавно женился и жил у тёщи, на улице Комсомольской, в старом высоком доме недалеко от вуза. Его Людочка была исключительно красива, фигурой напоминала Софи Лорен. Я завидовал Юре – какая женщина у него!"
До поры до времени литературные посиделки студентов истфила внимания начальства не привлекали. Но весной 1962 года случилось непредвиденное: наши войска расстреляли в Новочеркасске мирную демонстрацию рабочих, выступивших с протестом против повышения цен.
Первым на истфиле о Новочеркасском побоище узнал из сообщений зарубежных радиоголосов Виктор Карнаушко. Он тут же этой новостью поде- лился с Вадимом Неподобой. До него только после разговора с Карнаушко дошло, почему ночью по тревоге подняли его тестя, который числился в краснодарском гарнизоне какой-то большой шишкой. Потом ребята заметили у крайкома партии первые бронетранспортёры. Стало очевидно: власть испугалась. Ситуация вполне могла выйти из-под их контроля.
Под впечатлением услышанного и увиденного Неподоба сочинил и при свидетелях продекламировал короткий экспромт: "По убиенным я грущу, отрезать нахрен хрен Хрущу". Потом он добавил: "Народ, проснись – ты всемогущ, Будь трижды проклят подлый Хрущ".
Естественно, эти экспромты очень скоро стали известны кубанским чекистам. Не случайно на литературные посиделки студентов тут же зачастил незнакомый и весьма далёкий от поэзии люд. Ну а потом ребят по одному стали приглашать для душещипательных бесед в местную Лубянку. Больше всех тогда, похоже, пострадал Горский. Он даже вынужден был впоследствии перевестись на заочное отделение. Но и другим студентам тоже досталось. Увы, не все ребята выстояли. Кто-то потом дрогнул. Но имеем ли мы право их судить?
Кузнецов, естественно, очень долго об этом литературном деле ничего не знал. Летом 1964 года он вернулся с Кубы в Тихорецк и после короткого отдыха устроился в детскую комнату милиции. Кто-то потом говорил, что поэт, мол, чудил. Но это не так. Просто все забыли, что безработица – это изобретение не постсоветского времени, она на Кубани существовала всегда. Однокурсник и близкий друг Юрия Селезнёва – литературовед Александр Федорченко рассказывал мне, как после школы его в Тихорецке никуда не брали, нигде не было свободных вакансий, и только после долгих уговоров матери начальство согласилось взять парня забойщиком скота на местный мясокомбинат. Вот и Кузнецов подался в милицию во многом от безысходности. Видимо, другого выбора он просто не имел. Другое дело: в Тихорецке ему было уже тесно. В этом небольшом кубанском городе отсутствовала какая-либо литературная атмосфера. А без поэтического воздуха Кузнецов жить больше не мог.
