Неспроста памятник устанавливался к открытию XV Международного конгресса физиологов, событию по своим меркам грандиозному, сравнимому разве что с Седьмым (и последним) Конгрессом Коминтерна, проходившим примерно в те же дни в Москве. Более полутора тысяч участников и гостей физиологического конгресса съехались в Ленинград, это в три раза больше, чем на Конгресс Коминтерна. Для пленарных заседаний им был предоставлен дворец Урицкого (прежде и ныне – Таврический). В свободное от докладов время их возили в Петергоф (вереница из трехсот автомобилей растянулась на пять километров), на ленинградские предприятия, в школы и институты, особым порядком – в Колтуши, где на зависть физиологам всего мира был построен научный городок… В конечном итоге всех повезли в Москву, на встречу с советским правительством, и Молотов устроил большой прием.
В отличие от других естественных наук физиология в СССР была в фаворе. Несмотря на непростые отношения Павлова с Советской властью, Советская власть по-своему боготворила его. В газетах Павлова называли великим.
В справочниках указывают датой открытия памятника 5 августа 1935 года. Не совсем так. В этот день дирекция института всего лишь принимала объект; Павлов возвращался из Лондона, а без него ни о каком открытии говорить не приходилось. А вот уже 7 августа дирекция ВИЭМ’а показывала новые достопримечательности института «в готовом виде великому ученому и членам правительственной комиссии для содействия конгрессу тт. Акулову, Каминскому и Бауману». Это из «Ленинградской правды». Позволю себе большую цитату, уж очень выразительно передается здесь именно первое впечатление присутствующих. Итак.
«Иван Петрович начал осмотр со свойственной ему в течение всей жизни хронометрической точностью, ровно в 3 часа дня. Сперва гости прошли в лаборатории И. П. Павлова, у входа в которые установлен гранитный фонтан с барельефом, изображающим подопытных собак. Затем гости осматривали новые памятники Сеченову, Пастеру, Дарвину и Менделееву. С присущей ему живостью Иван Петрович взял на себя обязанность проводника, рассказывая различные характерные факты из жизни этих выдающихся людей. Недалеко от четырехугольника, образованного памятниками, внезапно забил среди газонов фонтан, спроектированный художником Лансере. Потом прошли к бронзовому памятнику “неизвестной собаке”. На одной стороне памятника изображено, как собака, вылизывая у своего сородича загноившуюся на шее рану после глубокой операции, спасает ее (его? – С. Н.) от смерти. И. П. Павлов рассказал, что до этого все собаки, подвергавшиеся такой операции, погибали. На другой стороне видно, как собака, разломав штукатурку и сделав из нее пористую подстилку, подсказала ученым прием, благодаря которому истекающий из искусственного отверстия поджелудочный сок, не разъедает брюхо собаки.
На третьей стороне изображена собака под хлороформенной маской и цитата из сочинений Павлова: “Пусть собака помощница и друг человека с доисторических времен приносится в жертву науке, но наше достоинство обязывает нас, чтобы это происходило непременно и всегда без ненужного мучительства”.
– Противники вивисекций, издающие в Англии свой собственный журнал, – сказал Иван Петрович гостям, – не пропускают ни одного моего приезда в Лондон без того, чтобы не вылить на меня ушаты грязи. “Палач”, “мучитель” – вот как они меня называют. Между тем мы никогда не приносим животным страданий. Каждая операция производится под наркозом, как человеку. После операции собаки прекрасно поправляются. Надо было бы сфотографировать этот барельеф и послать его в Лондон, как наш ответ».[31]
Таким образом, этот памятник из той же серии, что и «наш ответ Чемберлену». Под Чемберленом в данном случае следует понимать всю мировую реакцию, обскурантизм, олицетворяемый, по Павлову, так называемыми защитниками животных, отрицающими необходимость научных опытов над собаками.
Слово «палач» вспомнилось ему не случайно. С тогдашними «зелеными» великий физиолог имел давние счеты. Еще в 1903 году ему приходилось заседать в комиссии по расследованию вопроса о злоупотреблениях вивисекциями. Комиссия из трех профессоров была образована конференцией Военно-хирургической академии в ответ на резолюцию военного министра, наложенную на письмо председательницы Общества покровительства животным баронессы Мейендорф. Вмешательство сильных мира сего существенно осложняло исследовательскую работу физиологов. Заглавие доклада баронессы говорило само за себя: «О вивисекции, как возмутительном и бесполезном злоупотреблении во имя науки». Разумеется, комиссия опровергла все доводы противницы вивисекций, причем в весьма корректных тонах, чего Павлову показалось, по-видимому, мало, и он выступил с особым мнением, не сковывая себя в выборе выражений. «Когда я приступаю к опыту, связанному в конце концов с гибелью животного, я испытываю тяжелое чувство сожаления, что прерываю ликующую жизнь, что являюсь палачом живого существа…»[32] – вот оно, болезненное «палач», вырвавшееся из уст экспериментатора!.. Но лишь, будучи «палачом» поневоле, во имя высокой цели, можно испытывать подлинные нравственные терзания, которые и не приснятся записным «покровителям» – не им судить физиологов! Таков главный пафос «особого мнения». О ложной «заботе» Павлов писал с негодованием: «Нет, это не высокое и благородное чувство жалости к страданиям всего живого и чувствующего; это одно из плохо замаскированных проявлений вечной вражды и борьбы невежества против науки, тьмы против света».
Личного тут через край. На защитников животных Павлов затаил большую обиду. Когда-то он с ними тесно сотрудничал, и они ничего не имели против его экспериментов. Имею в виду участие Павлова в другой комиссии (1892) – «по вопросу о наилучшем и менее мучительном способе убоя скота». Рассматривались два способа, практиковавшихся на петербургских бойнях – «так называемый русский» (на самом деле, немецкий) и «так называемый еврейский» – под этими названиями они и фигурировали в отчетах. Мнения членов комиссии тогда разделились. Павлов, например, отдавал преимущество «еврейскому», тогда как профессор Н. Е. Введенский – «русскому» способу. Не будем вдаваться в подробности этого принципиального спора; любознательных и с крепкими нервами отсылаю к соответствующим докладам в «Вестнике Российского общества покровительства животным» за 1893 год. Для нас важно, что и оппоненты Павлова, и он сам опирались на его собственные опыты, по-разному, однако, интерпретируя их результаты, и эти научные опыты Павлов проводил с собаками. «Четвероногие друзья человека» приносились в жертву науке ради не только здоровой жизни людей, но и безболезненной смерти скота.
Была у него большая такая работа, руководство к применению, предназначенное отнюдь не для «защитников» – «Общая техника физиологических опытов и вивисекций» (1910) – с двадцатью пятью рисунками: головодержатели, зажимы для морд, вивисекционные столы и доски… Кое-что из этого инструментария изображено на барельефах памятника. «В некоторых случаях, когда дело идет о малых дополнительных операциях на очень ценных животных и имеются какие-либо сомнения относительно абсолютной безопасности наркоза, разумнее причинить животному боль и доставить самому себе неприятность оперировать без наркоза».[33] Человек совестливый, без дураков высоких нравственных принципов, он, как это ни странно звучит, чувствовал себя в долгу у собак, в неоплатном долгу…
Тут самое время привести надпись на четвертом барельефе (в вышеприведенной газетной заметке обозревались только три…). «Собака, благодаря ее давнему расположению к человеку, ее догадливости, терпению и послушанию, служит даже с заметной радостью, многие годы, а иногда и всю свою жизнь, экспериментатору».
Главное здесь, конечно, «с радостью». Нотки самооправдания? Да что говорить, пес на пьедестале, здоров и не похож на жертву. Он горд, у него сильный тип нервной системы. Никаких фистул еще не торчит из брюха, и цела голова. Последствия ли экстирпации коры одного полушария, психическое ли возбуждение слюнных желез или зависимость величины пищевых условных рефлексов от количества безусловного подкрепления – он не знает еще, что будут на нем изучать.
Но он знает: человеку это очень и очень надо. У него нет оснований не доверять людям.
Март 2008Вспоминаю, как Вячеслав Курицын, чей роман о ленинградской блокаде должен был вот-вот выйти в свет, огорошил меня странным вопросом: не знаю ли я, где быки, которые стояли у мясокомбината.
«Как где? Там и стоят». Нет, Курицын уверял меня, что теперь там другие, бетонные, тогда как те должны быть бронзовыми. Он специально ездил на них смотреть и убедился, что это подмена. Это не творения Демут-Малиновского. Так решил Курицын.
