Ситуация с проституцией еще больше усложнилась после Октябрьского переворота. Торговля любовью резко видоизменилась в особых социально-бытовых условиях периода гражданской войны. Петроград оказался в крайне тяжелом положении. Вследствие разрухи и близости театра военных действий город буквально обезлюдел. К 1920 г. в нем не оставалось и трети жителей. Закрылось большинство бывших увеселительных заведений — кабаре, кафе, ресторанов — привычных мест «работы» проституток. Голод снизил сексуальную активность, а следовательно, заметно упали спрос и предложение этого вида услуг. Как писал Ю. П. Анненков, ссылаясь на свидетельство В. П. Шкловского: «У мужчин была почти полная импотенция, а у женщин исчезли месячные»[114].
Конечно, это не означало, что мужчины и женщины не вступали теперь в обезличенные половые контакты, одни с целью удовлетворения своих половых потребностей, другие — за своеобразное, соответствующее условиям военного коммунизма вознаграждение. Любовью можно было расплатиться за продуктовую карточку более высокой категории, которая позволяла получить дополнительный паек, за ордер на жилплощадь, за место в вагоне при поездке в деревню с целью обмена вещей на продукты, а иногда даже за жизнь близкого человека. И все же назвать подобные контакты проституцией в обычном понимании нельзя, с чем соглашались даже склонные к максимализму коммунистические лидеры. Так, А. М. Коллонтай, выступая в 1923 г. на одном из многочисленных совещаний, посвященных решению женского вопроса, заявила: «Начиная с 18-го года до середины 21 г…. в таких больших городах, как Москва, Петроград, всего-навсего имелось тогда 200—300 профессиональных проституток»[115].
Под термином «профессионалки», скорее, всего подразумевались женщины, относительно постоянно предлагавшие свои интимные услуги в обмен на льготы самого разнообразного характер известные представителям правоохранительных органов еще с дореволюционного времени. Конечно, цифра, приведенная А. М. Коллонтай, несколько занижена. Но здесь важнее другое. Приход признать, что, во-первых, размах проституции, бесспорно, связать уровнем развития товарно-денежных отношений; и во-вторых, возможно установить сравнительно точное число женщин, занимавшихся торговлей любовью, без наличия правовых актов, определяющих форму и суть данного явления. Последнее подтверждая слова известного российского юриста и историка права М. Н. Гернета, который, в частности, отмечал, что после революции проституток стал возможным лишь на основании косвенных показателей и специальных обследований»[116]. В ряду этих источниках М. Н. Гернет выделял в первую очередь данные НКВД и судебных органов.
С окончанием гражданской войны и введением НЭПа в Петрограде, как и во всей стране, было восстановлено денежное обращение. Одновременно нормализовалась жизнь во всех ее проявлен» Активизировалась и торговля любовью, что нашло отражение правовых документах Советского государства, хотя в весьма своеобразной форме. В принятом в 1922 г. Уголовном кодексе РСФСР появились статьи, определяющие наказание за притоносодержательство, а также за вовлечение несовершеннолетних в торгов телом. Правда, ни один из таких актов не прояснял, что подразумевается под понятием «проституция». Не существовало и статьи запрещающей этот вид деятельности. По-видимому, законодатели исходили из искаженного представления о том, что в сексуальную коммерцию женщины вступают лишь по принуждению. И все принятие вышеназванных актов позволяет с определенной дол уверенности говорить о существовании в Советской России начала 20-х гг., во-первых, нелегальной, но относительно организованной через дома свиданий купли-продажи женского тела, а во-вторых детского проституирования. Следовательно, об особах, вовлеченных в эти виды преступлений добровольно или насильно, можно говорить как о проститутках. Именно поэтому наиболее разумным представляется начать рассказ о жрицах любви в социалистическом городе с описания форм проституции, получивших хотя бы так своеобразное отражение в юридических документах. Занятия женщины в данной ситуации выявлялись посредством реализации норм советского уголовного права, защищавших ее интересы. Проститутка выступала как жертва, почти как потерпевшая.
Классическая форма проституции в виде борделей и домов свиданий была строжайше запрещена Советской властью. Столь непримиримое отношение к этому виду торговли любовью являлось, скорее всего, продолжением традиций демократически настроенной общественности царской России, активно боровшейся прежде всего с организованными формами разврата. И все же искоренить их было непросто. Уже в конце 1922 г. петроградская милиция обнаружила ряд притонов, в каждом из которых «работало» не менее 10 женщин. Возобновили свою деятельность дома свиданий с дореволюционным стажем.
В 1923—1924 гг. органы правопорядка выявили в городе несколько притонов для «шикарной публики». Некоторые из них, как и до революции, располагались в задних комнатах модных магазинов. Описание одного такого заведения дала В. Кетлинская в автобиографической повести «Здравствуй, молодость!». Его хозяин содержал на Невском меховой магазин. Продавщиц в нем обязывали «быть милыми хозяйками в задних комнатах, куда ходят поставщики и другие деловые люди, — сервировать чай, заваривать кофе, делать бутерброды, угощать коньяком или винами»[117].
Тайный салон для избранных в это же время содержала в своей квартире на Невском и некая Т., жена артиста одного из ленинградских театров. В 1924 г. в губернском суде слушалось шумное дело этой притоносодержательницы. Судя по материалам следствия, Т. сама не брезговала проституцией, ссылаясь на свои особые запросы в интимной сфере. Посещавшие ее «салон» клиенты явно тяготели к садизму, и Т. старалась удовлетворять их требования. Она поддерживала контакты с другими, более мелкими притонами, подыскивая там соответствующих женщин. В середине 20-х гг. ленинградская милиция обнаружила несколько заведений, похожих на дом свиданий, принадлежавший Т. Притоны предлагали не только проституток, но и специфический инструментарий для клиентов с садистскими и мазохистскими наклонностями[118].
Хозяйки возродившихся домов свиданий во многом практически придерживались дореволюционных традиций. Они обычно содержали двух-трех девушек, которым предоставляли еду и жилье.
Преемственность проявлялась и в стиле обращения с «жилищами».
Характерным в этом плане является рассмотренное в 1925 г. в Ленинградском губернском суде дело некой гражданки С., 37 лет, дворянки по происхождению. В 1921 г. ее муж купил небольшую гостиницу, которую, по сути, превратил в дом свиданий. Через два года мужа сослали на Соловки за спекуляцию валютой и золотом. Гостиницу закрыли, в доме образовали жилищное товарищество. Но С. все же оставили две комнаты, которые она стала сдавать. Клиентов девушкам хозяйка подыскивала сама, заботясь о репутации заведения. В материалах суда отмечалось: «С девицами С. обходится сурово, беря себе львиную долю их заработка, она умело держит их в беспрекословном повиновении угрозами сообщить о них в милицию»[119].
Но большинство домов свиданий социалистического типа имело весьма приземленный характер. Некоторые притоносодержатели устраивали в своей квартире настоящий «конвейер» проституток и клиентов. Хозяева ставили самовар, готовили выпивку и закуску для гостей. Ежедневно через такой импровизированный дом свиданий проходило от 5 до 20 человек. Нередко здесь гостей обирали, и они выходили босые и раздетые. Широко использовались сараи, амбары и т. п. Летом притоны перебазировались в пригородные дачные поселки.
Любопытно отметить, что большинство притонов в 20-х гг. располагалось в традиционных местах дореволюционных домов свиданий. В марте 1928 г. на заседании совещания по борьбе с проституцией в Центральном городском районе Ленинграда, где к этому времени было зафиксировано 30 притонов, отмечалось: «Имеются места, куда милиция не рекомендует обследовательской группе ходить (Лоцманская ул.) — во дворе» красный фонарь». Вот где нужна связь с УГО (уголовным розыском, — Н.Л., М.Ш.)»[120]. А управдом одного из зданий по Свечному переулку писал в отделение милиции: «Из 70 имеющихся комнат только 22 заняты семьями, а остальные заняты проститутками, поведение которых служит источником разных недоразумений. Среди проституток имеются уже немолодые, которые выступают в роли сводней»[121].
В судебной практике начала 20-х гг. осужденных притоносодежателей делили на две достаточно условные категории: занимавшихся тайным промыслом «по причине сильной нужды» и из корыстных побуждений при наличии хорошего материального достатка». Подобные формулировки иллюстрируют сугубо политизированный подход к оценке явления — ведь корысть имелась в обоих случаях. В первую категорию притоносодержателей, которые должны были вызвать сочувствие, обычно входили женщины — среднего возраста, вдовы или разведенные, безработные.
