Иван Дроздов - Мать Россия! прости меня, грешного!

Автор выражает сердечную признательность читателям, которые внесли посильную лептув издание этой книги: Архимандриту Адриану (Кирееву), Игумену Мефодию, Абдулхаковой Римме Закифовне, Алексееву Евгению Евгеньевичу, Георгиевским Ларисе Сергеевне и Анатолию Борисовичу, Дороховой Зое Васильевне, Жданову Владимиру Георгиевичу, Зориным Юлии и Александру,

Ивановым Лидии Ивановне и Олегу Сергеевичу, Карпачёву Александру Александровичу,

Карпович Елене Ивановне, Лукашевой Елене Викторовне, Люленовым Елене Анатольевне и Петру Петровичу, Модиным Вере Ивановне и Валерию Борисовичу, Серовому Николаю Федоровичу, Стамову Василию Ивановичу,

Трезоруковым Наталье Рубеновнеи Владимиру Пантелеймоновичу, Цыганкову Владимиру Анатольевичу, Шушарину Ананию Николаевичу.

На рассвете воскресного дня на даче хирурга Морозова раздался телефонный звонок. В трубке глухо, точно со дна колодца, доносился голос:

— Это я, Борис. Мне плохо. Приезжай.

— Ты где — в Москве или на даче?

— На даче… Боюсь, не поспеешь.

Морозов заведовал хирургическим отделением, он позвонил в клинику, приказал дежурной бригаде срочно выехать к больному в Тайнинскую. Сам наскоро оделся, прихватил дорожный чемоданчик — «спутник врача», побежал в гараж и на стареньком оранжевом «жигулёнке» помчался на помощь другу.

Ярославское шоссе, по которому Морозов устремился в Тайнинскую, было свободным, весело бежало навстречу и колеса ласково шуршали под машиной. Морозов хотя и лихо управлял «жигулёнком», но он ещё не успел как следует проснуться, ещё не сознавал в полную меру опасности, которой подвергся Борис — его товарищ со школьных лет, с того времени, как он начал помнить себя. Они были одногодки; им теперь по двадцать восемь — хорошо учились в школе, затем в институтах, — правда, разных, — оба в двадцать семь лет стали кандидатами наук: Морозов — медицинских, Качан — технических. Борис заведовал лабораторией слабых токов — в институте, где директором был его отец академик Качан. Положение баловня судьбы, папиного сыночка тяготило Бориса — он собирался перейти в другой институт и работать без помощи отца, но подходящего места не находилось и он без энтузиазма продолжал трудиться на старом месте. Морозов заведовал отделением срочной помощи сердечным больным — главным образом, инфарктникам; он сделал несколько уникальных операций при остром инфаркте миокарда и был известен в медицинском мире.

В распоряжении Морозова было несколько хорошо оснащенных бригад немедленной помощи; они по первому сигналу неслись в любую точку Москвы к любому больному, были готовы оказать квалифицированную помощь, — и, конечно же, ночью не тревожили заведующего отделением, но тут Морозову позвонил товарищ, лечившийся у него и раньше — он подхватился с постели и устремился на помощь вместе со своей бригадой.

«Боюсь, не поспеешь», — вспомнил Морозов фразу, с трудом выдохнутую Борисом. И машинально прибавил газу. Стрелка спидометра упруго двинулась за «100». С досадой и тайным страхом за жизнь товарища подумал: «Вдруг инфаркт… широкий, непоправимый…»

Слева на востоке над чёрной стеной ещё не проснувшегося леса светло и радостно алела заря; тёплое и тихое утро июньского дня вставало над северной стороной Подмосковья. За шумом колес и двигателя не слышно было пения птиц, но они, наверное, на все голоса заливались в кроне деревьев; и не верилось, не хотелось верить, что другу грозила опасность, что, возможно, ему уже не нужна никакая помощь. Но нет, он жив, он должен жить. Спазм сосудов может быть сильным, устойчивым — тогда Бориса придётся доставить в клинику и оперировать. У него возможен тромб, закупорка, разрыв сосудов… Да мало ли курьёзов задаёт врачам сердце, — наш мотор, наш главный жизненный орган…

«Да-а, — размышлял хирург, — вот она роковая, таящая букет коварных сюрпризов полнота».

В детстве поначалу Борис плохо ел, и мать, в прошлом балерина, родившая его в позднем возрасте, страшно беспокоилась, старалась любыми средствами накормить сына и незаметно приучила его много есть. И ещё студентом при росте 170 сантиметров он весил 110 килограммов.

«Да, конечно, конечно, — покачивал головой Морозов, предаваясь своим думам, — его комплекция, его чудовищная полнота всему виною».

Морозов вспомнил своего учителя, известного хирурга профессора Чугуева — он отказывал пациенту в операции, если вес его превышал норму на двадцать килограммов.

«А Борис?.. Его излишки, пожалуй, не уберутся и в сорок…»

И ещё подумал: «Если будет показана операция и профессор поручит её мне… Вот будет задачка!»

Морозов работал в клинике профессора Сергея Сергеевича Соколова, её недавно по решению министерства создали при больнице имени Боткина. Клиника с таким профилем пока единственная в Москве — она разрабатывает новое направление в отечественной кардиологии. Морозову лестно сознавать, что именно его, молодого хирурга, назначили заведующим отделением. Оперировать на сердце и вообще-то трудно, но операции срочные, без длительной предварительной подготовки, — операции в условиях неожиданных, экстремальных, — подчас не вполне ясных… Тут требуется не просто мастерство, а искусство ювелирное, на грани возможного.

Было ещё раннее утро, когда Морозов подъехал к калитке дачи; тут уже стояла специально оборудованная машина из клиники.

Морозов стремглав побежал на усадьбу. Тут на лавочке, перед входом в дом, сидела вся его бригада во главе с хирургом Маркаряном. Сидела спокойно, без тени тревоги на лицах. Застыл в недоумении: что случилось? Уж не катастрофа ли?..

Маркарян понял молчаливый вопрос шефа, сказал:

— Нас не пускают. Велели ждать.

— Кто не пускает?

— Хозяйка. Видимо, мать. Говорит, больного смотрит экстрасенс.

— Какой экстрасенс? Не понимаю.

— Ну тот, из этих… которые ауру ищут.

Маркарян сделал круги руками. При этом сморщил лоб, грозно повёл глазами.

— Я с вами серьёзно говорю.

— Я — тоже, Владимир Иванович. Но вы пройдите в дом, может, вас допустят к больному.

Морозов медленно опустился на край лавочки. Чувствовал он себя прескверно; подобного с ним никогда не случалось. Явился к больному собственной персоной, поднялся ни свет ни заря — и на тебе, не пускают в дом. Узнавал мамашу Бориса, Елену Евстигнеевну — своенравную, вздорную особу, привыкшую повелевать и не терпевшую возражений. Молодой, известной балериной, она вышла за отца Бориса — уже тогда бывшего крупным учёным. Избалована славой и достатком. Голова её всегда была полна новых идей; она впадала в крайности — в последнее время бредила оккультными химерами, верила в нечто сверхъестественное и таинственное. И если горьковский отставной солдат из «Егора Булычёва» все болезни «изгонял» трубой, то Елена Евстигнеевна уверовала в экстрасенсов. Морозов не однажды слышал, как она говорила: «Ах, врачи! Вы толком ничего не знаете. Теперь, если, не дай Бог, занедужишь, — ищи экстрасенса». И при этом рассказывала чудеса то про Розу Кулешову, то про огненную женщину с Кавказа Джунию, то про Семена Паршина, «который сразу вам скажет, какая у вас болезнь, и в несколько сеансов поставит на ноги». Кстати, он сейчас и хлопотал у больного.