И ты, обуянный тоскою, больной, словно пьяный,
не зная ни время, ни веры, ни меры весов,
царапаешь стены как будто в пещере астральной,
рисунки наскальные чертишь из гибельных снов.
Оков не разбив и с себя не стряхнув ворох хлама,
накопленных за ночь и виденных словно бы въявь,
как будто к тебе из Святого Воздушного Храма
Иисус руку тянет к твоей и, в объятья зажав,
ведёт по спине и на ухо доверчиво шепчет,
держись, мол, крепись и не дай, ты, слабину, сынок,
и мне вдруг становится с ним интересней и легче,
и вижу, что он у меня уж везде: между строк.
На стенах, в постели, в углах,
где тускнеют иконы —
потрескан от старости,
стёрся долблёный ковчег,
с Христа до меня расстоянья велики, огромны,
огромен с Христа до меня
удивительный времени бег.
И видел я в беге пожарищ жестокие схватки
и ратные схватки и насмерть стоявших бойцов,
гремели удары мечей и душили безбожно рогатки
мальчишек почти, не созревших пока что отцов.
И видел костры, на которых сжигали за правду,
и видел глаза, холодней страшных северных льдин,
и видел науки, воззрений учителей травлю,
и как опускался, срубая, топор гильотин.
И море я видел. И глобус я видел. И — парус.
И видел глазами воочью я толпы людей,
не видел себя среди них —
извиняюсь, конечно, я каюсь,
я где-то парил (ведь во сне!) над толпою, над ней.
И, в холоде страшном, в поту я, во сне просыпаясь,
включаю ночник, потянувшись невольно к нему,
и вспомнить невольно я сон свой,
конечно, стараюсь,
но чувствую, бьёт мне ладошка Христа,
мне во сне, по плечу.
И снова со мной, как вчера, в то далёко-далёко,
сегодня и завтра, уверен, он будет со мной,
и только глядит мне в глаза, как в колодец,
Иисус мой глубоко,
а я из колодца киваю ему головой.
ПРОРОЧЕСТВО
Глазницы пустые в зрачки не глядят,
и мёртвых судить я за это не вправе,
живые мертвечину жадно едят,
закат над Землёю я видел кровавый.
Деревьев я видел вселенский пожар,
лугов и полян облысений плешины,
и вспышки на солнце — полуденный жар,
сжигал на глазах, будто спичку, осины.
И видел селений пустых пепелищ,
торчали лишь трубы поверх костылями,
и нищих я видел невидимо тыщ,
тянулись, как стадо, шептали губами
молитвы спасенья и Славу Ему,
кому, я не знал, не хотел и не верил,
лишь только, наверно, за то, потому,
что даже бежали невинные звери
навстречу толпе, страхом адским объяв.
Что было в лесу, всё живое бежало.
Над ними от жара, от пепла, огня,
как облако крови, от зноя дрожало.
И смрадом, и тленом по полю несло,
как будто бы падаль веками валялась,
а облако двигалось, облако шло,
и будто от страха зрачки, расширялось.
Заполнив увечными, нищими край,
кто в язвах открытых, а кто на протезах,
плелись и хромали в обещанный рай,
а солнце нещадно всех жгло, как железом!
И звери сбивались, мешались с людьми,
и птицы на головы падали камнем,
а люди пылили дорогой и шли,
путём предназначенным, свыше им данным!
В труху вся истлела с корнями ботва,
в золу все истёрлись опавшие листья
и эхом летели пустые слова
о том, что, мол, всё вам равно да простится!
У всех кровоточили раны, рубцы
и были ужасны уродливы струпья,
и были заражены дети, отцы,
но шли исступлённо, не дай Бог споткнуться!
И реки горели, кипел океан,
и пихты валились, соломиной — кедры,
и падали башни, и башенный кран,
и храмы горели, взывая к обедне!
И рушились горы, мосты, города,
от визга, от грохота лопали уши
и лопали жвачкой, надувшись, глаза,
но пел и плясал у дороги наушник.
Потерянный кем-то, забытый — утиль,
но он возвещал о прогрессе, о жизни,
его покрывала зловещая пыль,
но тупо летели мембранные визги!
Скрипели тромбоны, зудел саксофон,
а бреньк от гитары подбадривал голос,
а ветер швырял мертвецов на амвон,
ковылью-травой — человеческий волос
метало, кидало в немые зрачки,
но голос с небес всем советовал крепнуть,
защитные, пел он, надеть всем очки,
хотя не могли уж слепые ослепнуть!
Но все надевали и шли всё, и шли,
меня поражала их сила упорства,
не верилось лишь, что никто не грешил
из этих, которые слепли от солнца!
Мне верилось только, не буду я лгать,
что будут реветь плачем детским старухи
и в лифтах детей будут суки рожать,
и править Добром, как и днём, Злые Духи!
И вместо продуктов, на этой земле,
настанет момент,
станем жрать только деньги,
и это не кажется, в сущности, мне,
хоть я, вероятно, не Бог и не гений.
ПЕВЕЦ СМЕРТИ
Солнце надменно, высоко в далёком зените,
шёлковым ветром мне август провёл по лицу.
Вы наобум за певцом своей смерти нейдите,
смерти не верьте своей слепо в лето певцу.
Вы наугад и на слух не спешите на голос,
он вас обманет, доверчивых, вас, всё равно.
Сухо. Роняет, склонившись, как в пояс, вниз колос
спелое в лето и твёрдое, мел как, зерно.
Вот бы собрать
и избегнуть нам гибельной порчи,—
тяжко вздыхает, воздев к небу руки, певец.
Лист, задуваемый, трепетно, хлопотно ропщет.
В руки берёт косу, плюнув в ладони, косец.
Страда в разгаре. Но лето уходит на осень.
Крался и вечер прохладой свинцовой в глаза.
Мы с певца смерти, поверьте, товарищи, спросим.
А по траве росной косит косая коса.
КАССИР ЖИЗНИ
Не причитается тебе
В окошке кассы этой жизни,
Хоть ты активно крутишь бизнес,
И дань отдал своей судьбе:
Боролся — победил и выжил,
Стал кем хотел и кем желал,
Нажил деньжат, не нажил грыжи
И государство обокрал
Мильона на два с половиной,
Не заплатив даже налог,
И не пришёл с главой повинной,
Хотя придти, быть может, мог,
Мог заплатить и добровольно,
Мог через почту платежом,
Но ты взял деньги самовольно
Выше, над "кассой" этажом.
И напевая в нос мотивчик,
