а я брал веник — заметая след,
усерднее сметая в угол сор.
А ты не видя пыли на столе —
коль проведешь вдруг пальцем — то узор,
и приходилось мне, мужчине, мне,
стирая пыль, мести всё в коридор.
Истёрся веник, сделались прутки
и сор меж них скользил и оставался...
Коль был виновен — ты меня прости,
коль ты виновна — я б писать не взялся.
***
Ты не смотри в меня поверх меня,
смотри в глаза, в зрачки между ресниц,
поверь ты мне, и не проходит дня,
любовь к тебе не ведает границ.
Ты не смотри, что годы смяли взгляд,
и седину рассыпав в бороде,
годы забыли поработать над
моей любовью. Знаешь ли ты где
она, осев, хранит твоё тепло?
Раскрепоститься волен и болван.
Передо мной вспотевшее стекло.
Дождь моросит. Тетрадка и диван.
***
Не уходи, коль позовёт
тебя в объятья смерть.
Не надо слушать тех, кто врёт,
уж лучше мне поверь.
Не надо слушать тех, кто блажь
за истин выдаёт
пучок моркови. Образ наш
с тобою нам дает,
других не слыша, утверждать,
что Бог — и я, и ты,
и уж у Бога не отнять
на кладбищах кресты.
И твердь вверху. И рыхлость там,
где нож лопаты взяв
грунт и бросает он к крестам,
других могилы смяв
гробокопателей сапог.
Всё второпях, бегом...
Есть у тебя, наверно, Бог
и я — близнец его.
***
Жизнь прошла, как блажь в душе проходит,
незаметно, тихо и тайком.
Мною Бог, быть может, руководит,
накрывая душу вещим сном.
И во сне, вторгаясь в душу, в сердце,
намешав, пока сплю, бред и явь,
в никуда ногой толкая дверцу,
в никуда толкает и меня.
И следя за ходом тех событий
(хотя ход, скажу я вам, не нов),
я во сне бываю часто нытик,
критик, спорщик, толкователь снов.
И, проснувшись, пот стерев у шеи
(почему у шеи часто пот?), —
мыслю так, что Богу всё виднее,
ведь на то, наверно, он и Бог.
Коль всучив кусок-обмылок жизни,
муча в ней, отняв покой во сне,
он вселил — спросил? — душевный кризис
в неделимом надвое во мне!
После сна, прикован, часто плахой
я лежу в кровати час и два,
обуянный неподдельным страхом,
не придя в себя я ото сна.
В потолке ища изгибы трещин,
увлекаясь ими как игрой.
Я не жадный — мог прожить и меньше,
только дух — пока жаль — молодой.
Как сам Бог. Да пусть простит сравненье!
Часто он сидит на потолке
и оттуда часто — без сомненья! —
тянет руку он к моей руке.
УТРЕННИЙ ЗАВТРАК
Колотый сахар на блюдце искрится, —
пар, обвивая лучи,
с чашки фарфоровой солнцем струится.
Ты говори — не молчи.
День с солнцем, с счастьем бывает не часто, —
дутый пыхтит самовар.
Ночь, как и звезды, как свечка, погасла, —
плечи, улыбка, загар.
И кружевные, в узорчиках шторы, —
сеют лучи бахромой.
Если и были в ночи разговоры, —
помнить?.. А надо ль? На кой?..
***
Как хорошо, что ты одна.
И я один... Тебе не странно,
что за окном уже весна.
Зима ушла. Весна — не рано?
Не рано?.. Рамы выставлять
пришёл к тебе с утра пораньше.
И если б знать... мне только б знать!..
С тобой зашёл намного дальше...
ГЕЛЕНОЧКЕ
Не жаль мне с головы своих волос,
и пусть преследует меня людская кара,
не надо изумительного дара
иметь, чтобы в душе все ж отдалось
твоей моё созвучье с небом,
я прост, доступен был, как корка хлеба,
хотя на вкус и горек я бывал,
и сладок, и изжогу вызывал
в беседах после сытного обеда.
Я сложен в понимании твоём,
я чужд всем вам, живущим на планете!
Но ты чего нашла в анахорете,
на смерть который при рожденье обречён?!
Любя тебя, я жизнь не понимаю,
что при рожденье я в людскую стаю
попал, как в клетку зверь...
Поверь! Я не открою больше дверь
обратно! И — страдаю.
Что был рожден. Что я был — Человек.
Сейчас считаюсь я им по привычке...
да потому, что в этой обезличке
мне легче умереть и выдать чек,
и расквитаться с жизнью, чтоб не должен
отчитываться, друг мой, будто Солжен —
Ал. — ицын перед обществом. Долги
мои в сравненьи с ним не велики.
Хоть и равняться мне с ним не с руки!
И мелко всё: литература, бизнес,
со смертью это просто шелуха,
одежда самолюбцев лишь для ризниц,
чтоб нарядиться в проповедника попа
пред выходом к нам в оскверненном храме
(я не силен в буддизме и исламе),
но если вера в Вечность есть и там,
то смерть осознанная — это высший Храм...
Распорядиться ей должны мы сами!
Но уж не ждать, когда за ней придут,
как конвоиры с ордером в пакете.
Чем жить на этом лживом, белом свете,
не лучше ль совершить свой личный суд?!
Я не зову тебя в последний путь.
Я не беру тебя с собой в дорогу.
Я лишь прошу прощения у Бога —
Химере поклоняться не могу!
И вот поэтому, страдая, я умру!
Хоть не тянулся я с земли до неба,
я прост, доступен был, как корка хлеба!
И лишь хотел, чтоб солнце по утру
хоть иногда мне скудно улыбалось
(чего хотел — смешно! — всегда сбывалось!..)
Чего тебе сказать еще хочу...
Причина та — о чем я хлопочу?..
Чего от жизни ждал — мне очень мало...
ПРЕД ДВЕРЬЮ
Я у порогов, возле церкви, встал, как истукан,
рядом — пять нищих, бабушки в платочках,
мужик патлатый, чёрный, как цыган,
две девочки — как ангелы-цветочки.
Я не крещён, но и — не атеист,
не верую, но смог бы и поверить,
если б иль, может, был душою чист,
и я стоял, как истукан, пред дверью.
Настежь открыта, дверь впускала всех,
не спрашивая ЗА — входной билетик,
замаливал, крестился, видно, грех,
сидя у двери, с виду, эпилептик.
