марта, в день советского опровержения о “Раковом корпусе”, но просто совпало) открытое письмо правительству, что теперь, при наступлении гласности, было бы нестерпимой фальшью замалчивать и дальше Солженицына, который и требовал честной и полной гласности еще 18 лет назад, — и предлагает он отменить указ о лишении меня гражданства, дать возможность вернуться на родину и издавать массовыми тиражами. Это письмо он сделал открытым спустя месяц. А еще от того через месяц — к нему, недавнему ссыльному, в Киржаче пришел вдруг секретарь райкома партии по агитации и официально ответил, что “дело о Солженицыне рассматривается в ЦК”. Такой ответ ни к чему их не обязывал (хотя, наверно, какое-то обсуждение и было у них). Я же хотя и понимал всю необязательность и уловку этого приема — а сердце забилось. Всё же — тает, тает стена, и изгнание мое идет к концу! Да ведь по моему возрасту — уже надежда из последних» . (Александр Солженицын. «Угодило зернышко промеж двух жерновов»). Все эти странные знаки внимания и сигналы о грядущих переменах накладывались на более существенные шаги властей. В феврале 1986 года был освобожден и вывезен в Восточную Германию Анатолий Щаранский. Его и еще трех арестованных в СССР иностранцев обменяли на пятерых пойманных на Западе шпионов из социалистических стран. Обмен в лучших шпионских традициях состоялся на мосту Глинике — границе между ГДР и Западным Берлином. В октябре 1986 года освободили из ссылки в Якутии Юрия Орлова. Его тут же вывезли в США в обмен на осужденного в Америке советского шпиона Геннадия Захарова. В рамках того же обмена в Москве был освобожден американский журналист Николас Данилофф и отпущен в Израиль еврейский отказник Беньямин Богомольный. Затем последовали массовые помилования и освобождения политзаключенных, пробуждение гражданской активности, появление независимых от власти политических инициатив и свободной прессы. Диссиденты оказались в совершенно непривычных для себя условиях зарождения относительной свободы. Большинство из них постепенно отошли от общественной деятельности, полагая свою задачу выполненной. Некоторые продолжили отстаивать права человека или национальную независимость, используя механизмы неподцензурной печати и общественных организаций. Другие надумали встроиться во власть, решив, что пришло время попробовать себя на ниве политического руководства. Мне казалось это убийственным, провальным решением. Первоначальное недоумение сменилось возмущением. Сначала это был эмоциональный протест: как можно идти на сотрудничество с властью, повинной в стольких злодеяниях? Еще можно простить советскому режиму зло, причиненное тебе лично, но как смириться с убийством миллионов невинных жертв коммунистической власти? Как простить им гибель наших друзей и товарищей? Как можно закрыть на это глаза или вовсе забыть? Мне представлялось это непостижимым, будто нравственные опоры демократического движения в один момент рухнули и на пустом месте обнаружилась наспех сколоченная конструкция из неуемного тщеславия, неутоленных амбиций и политического цинизма. Я понимал, что многолетняя непрерывная конфронтация с властью может вызвать усталость. Тяжело все время ощущать себя врагом государства, хочется позитивных чувств и конструктивной деятельности. А тут словно вдруг приоткрылись створки, казалось, навечно закрытых ставен и повеяло свежим ветром, и даже будто тебя кто-то приглашает к новой жизни и новой работе на благо общества. Да не кто-то, а всё те же самые, что и раньше, но только голос их неузнаваемо изменился, и нет в них прежней злобы, и нет угрозы, а наоборот — благожелательность и открытость для откровенного диалога и сотрудничества. Ну как тут устоять, как не согласиться? Как не убедить себя, что в их предложениях нет лукавства и лицемерия, что они теперь другие? И некоторые согласились, а еще больше было тех, кто это согласие одобрял и поддерживал. Горбачев хочет разрушить прежний уклад советской жизни — поможем ему в этом! Ельцин хочет строить демократическую Россию — встанем с ним плечом к плечу! Я понимал, что ничего хорошего из этого не выйдет. «Не может дерево худое приносить плоды добрые» . Не сделаешь хорошего дела грязными руками, и цель не оправдывает средства. Использовать коммунистов для построения демократии в России — дело безумное, грязное и обреченное на неудачу. Я пытался говорить об этом, еще не имея достаточно аргументов, а взывая к совести и традициям, но меня не слушали. На меня смотрели как на человека, застрявшего в минувшей эпохе и не видящего заманчивых и ослепительных перспектив. Скоро появились и аргументы. Все реформы горбачевского времени были половинчатые, непоследовательные и сознательно не доведенные до конца. Это не могло быть случайностью. Это обнажало замысел: сохранить прежнюю власть ценой самых мягких реформ и минимальных уступок требованиям свободы и демократии. Сам Горбачев этого особенно и не скрывал: он провозглашал твердый курс на социализм, но обновленный, эффективный и, как говорили на Западе, «с человеческим лицом». Замечательный диссидент, математик и бывший политзаключенный Юрий Гастев говорил мне как-то, что он представляет себе социализм с человеческим лицом в виде тигра, которому тигриную морду заменили человеческим лицом, а все остальное оставили прежним. Сконструировать «человеческое лицо» из опротивевших всем номенклатурных рож было трудно. Для нового имиджа власть нуждалась в свежей крови — некотором количестве новых людей с приличными лицами и хорошими биографиями. Диссиденты подходили как нельзя лучше, надо только было их уговорить. Надо было их убедить, что власть нуждается в их помощи и что у вечных бойцов с режимом наконец появится возможность легально делать то, что они раньше делали нелегально. Ну разве это плохо?! И уговорили, убедили. Мне уже тогда это напоминало призывы советской власти к белоэмигрантам и оставшимся на Западе военнопленным Второй Мировой: «Возвращайтесь на родину! Родина простила, родина ждет вас!» Это и теперь была ловушка, но на сей раз смертельная не физически, а только духовно и репутационно. Согласие на сотрудничество предполагало компромиссы. Насколько далеко на этом пути зайти, зависело от личного выбора каждого. Позиции более или менее определились к 1989 году. Демократическое движение к тому времени уже окончательно угасло, но многие его участники были живы и деятельны. Мне грезилось, что на обломках прошлого диссидентам удастся создать политическую силу, способную оппонировать власти. Мне всегда казалось, что оппозиция важнее власти, потому что она предоставляет обществу альтернативу и не дает правительству скатиться к деспотии. Не говоря уж о том, что при благоприятном развитии событий сегодняшняя оппозиция — это завтрашняя власть. От того, какова оппозиция сегодня, зависит, какой власть будет завтра. Умная власть должна заботиться о существовании настоящей и эффективной оппозиции. «Умной власти — умную оппозицию!» — сделал бы я лозунгом дня, но все получилось иначе. В марте 1989
