Когда мне было восемь лет, один министр по фамилии Блисс рассказывал, что, будучи в Парфеноне, положил как-то свою шляпу на один край ступеньки, затем пошел к другому ее краю и посмотрел оттуда на тот, где оставил шляпу. Не увидев ее, он убедился в том, что прямые линии в архитектуре греческих храмов в действительности кривые. Мы с Гэффи поставили тот же опыт в Саджесте, водрузив наши каски одну на другую, однако тоже не смогли увидеть их из-за изгиба ступеней.
Театр, способный вместить не меньше двух тысяч человек, построен на высоком холме, так что зрители, если им не нравилась пьеса или игра актера, могли насладиться красотами окружающей природы – прекрасным видом на море, открывающимся с высоты. По всей видимости, построившие театр греки жили в селении позади него, но из-за неизбежного варварского каннибализма последующих [64] поколений от поселений ничего не осталось, и о том, что они когда-то существовали, говорят лишь следы человеческих рук, которые несет в своем облике едва ли не каждый камень на пригорке. Говоря о каннибализме потомков, я имею в виду, если можно так выразиться, архитектурный каннибализм как явление истории. Так, мне не раз случалось читать о том, что, например, Пиза была построена из камней, привезенных из разрушенного Карфагена.
Город и особенно гавань Сиракузы представляют для меня особый интерес, потому что едва ли найдется на земле порт, повидавший на своем веку столько же морских десантных операций, сколько довелось пережить Сиракузам. Глядя на воду в гавани, я, как мне порой казалось, видел греческие триремы, римские галеры, суда вандалов, арабов, крестоносцев, французов, англичан и наши, американские корабли, которые, каждые в свой черед, штурмовали или пытались штурмовать порт и город. Да я еще далеко не всех назвал.
Когда мы впервые пришли на Сицилию, а потом на Сардинию и Корсику, нас поразило огромное количество маленьких башенок, которыми была усеяна береговая линия. Построили их, вероятно, между XV и XVII веками, когда на жизнь островов оказывала огромное влияние Генуя. Система выглядела крайне просто: какой-нибудь человек выбирал показавшееся ему подходящим место для постройки башни и возводил ее. Затем шел к тем, кто представлял власть в том районе, и предлагал взять на себя несение караульной службы на данном конкретном объекте. Обычно гарнизон состоял из членов семьи хозяина башни, который получал плату за свою работу, весьма мизерную по нашим понятиям – долларов пятьдесят в год на сегодняшние деньги. Но тогда такой гонорар, как видно, не казался хозяину настолько скромным, чтобы пренебрегать им. Словом, вот вам версия возникновения таких башенок, строительство которых многие связывают с деятельностью арабских пиратов.
Вот еще одна характерная, причем именно для Сицилии, особенность: чуть ли не все маленькие города здесь построены на вершинах отвесных скал – будто строителей притягивало туда магнитом. Дав себе труд разобраться в данном вопросе, выясняешь, что самое крупное строение, возведенное на вершине горы, – норманнский замок.
Норманны захватили Сицилию между 900 и 970 гг.{73}, и, как можно себе представить, каждый норманский предводитель считал [65] вправе построить для себя башню, так называемый донжон, на вершине самой отвесной скалы, которую только мог найти. Затем с ростом благосостояния хозяина донжон – хотя, конечно, и не всегда – обрастал внутренним и внешним дворами с соответствующими укреплениями. Со временем потомки солдат того самого первого сеньора-строителя и жившие по соседству крестьяне превращали замок в город, за стенами которого укрывались в смутные времена.
Пале-Рояль в Палермо как раз такого происхождения. Место, на котором он сооружен, представляет собой расположенный между двух ручьев затвердевший выброс вулканической лавы. На нем арабы и построили замок, названный ими «ксар». Уменьшившийся в размерах и облагороженный вулканический холм существует и поныне, а ксар, возведенный арабами около 700 г. н. э., по-прежнему остается центральным элементом дворца. К несчастью, сам дворец тоже подвергся процессу «облагораживания», и потому древняя кладка сохранилась только в основании.
В подвале старинной башни мы нашли сокровищницу норманнов, состоявшую из двух переходивших одна в другую комнат, пол которых образовывала порода, на которой собственно и было возведено строение. Чтобы попасть во внутреннюю комнату, надо пройти через две двери и миновать маленькую переднюю. Двери сконструированы таким образом, что, когда открывается внешняя, дававшая доступ в коридорчик, внутренняя автоматически закрывается. Когда открывается внутренняя, сама собой закрывается внешняя. В той меньшей комнате находится яма глубиной три метра, дном которой служит каменный монолит. В ней хранились сокровища – чаши, вазы, подносы и тому подобная утварь.
Во всех четырех углах комнаты висит по одному огромному, прикрепленному к потолку кувшину, что-то вроде амфоры для вина. Благодаря тому, что амфоры висят, часовой, входя в помещение, может легко убедиться в том, что никто не повредил их днища, чтобы добраться до спрятанных там денег, поскольку именно для хранения монет, а вовсе не вина предназначаются эти амфоры.
Когда мы штурмовали подобные города или просто проходили мимо них, перед моим внутренним взором вставали картины: кучка рыцарей и солдат в доспехах, которые, сидя в таких вот фортах, правили миром – тем миром, который они знали. Как же малочисленны они были и сколь скудно вооружены по сравнению с нами, обладающими современными орудиями, танками, самолетами, что во множестве катились, мчались, пролетали мимо городов нескончаемыми потоками.
Хотя при всей нашей мощи древние рыцари и их такие же дурно пахнущие братья по оружию нашли бы здесь для себя отдушину и искренне посмеялись бы над нашей импровизированной кавалерией – конницей, в которой коней заменяли мулы. А что поделаешь? [66] Чтобы передвигаться по непроходимому бездорожью – а дороги тут просто отсутствуют! – в этой стране, где нам приходилось не на экскурсии ходить, а воевать, нужно было создавать импровизированные полки из всадников, которым случалось седлать не только мулов и осликов, но иной раз даже волов. Впрочем, седлать – это громко сказано. Хорошо, если удавалось добыть седло местного производства, захваченное у итальянцев, а то не оставалось ничего иного, как довольствоваться тюфяком.
Как-то мне встретился молодой солдат – счастливый обладатель итальянского седла. Он водрузил седло чуть ли не на холку лошади. Когда я, остановив, хотел поинтересоваться у него, кто посоветовал ему так оседлать коня, животное опустило шею, и парень кубарем скатился вниз. Поднявшись, он признался мне, что думал, что так и нужно седлать лошадей. Полагаю, за всю жизнь до сих пор парню довелось иметь дело с животными единственный раз, когда при посещении цирка ему разрешили покататься на голове слона.
Вместе с тем наша импровизированная конница очень помогла нам выиграть ту кампанию, не знаю, смогли бы мы победить, если бы у нас не было хотя бы таких подразделений. Как мы сожалели, что у нас под рукой нет полной кавалерийской дивизии с легкой полевой артиллерией. Будь у нас хотя бы несколько настоящих американских полков конных рейнджеров, ни один немец не ушел бы с острова.
Образ жизни местного населения весьма занятен. У них, похоже, так и не нашлось времени выбрать себе подходящее место для готовки пищи, поэтому их кухня – улица. Однако с нашим приходом используемое поварами оборудование заметно улучшилось, поскольку в дело у них теперь пошли наши использованные двадцатидвухлитровые канистры для масла. Впрочем, они не только готовят на улице, но и поют там, причем, что совершенно убивает, поют круглые сутки. Поскольку живут они на чесноке – у каждого на плече висит по крайней мере одна гирлянда чеснока, – пение их «ласкает» не только слух, но и обоняние.
В отличие от арабов, сицилийцы хорошо обращаются с животными, никогда не бьют их, не пользуются жесткими удилами, которые рвут строптивым коням рот, а управляются с ними обычной уздечкой. И, несмотря на это, домашний скот, выращенный хозяевами с любовью и в хороших условиях, самый послушный домашний скот, который мне только приходилось видеть. Данная характеристика в полной мере применима и к мулам. Чтобы заставить животное двигаться под седлом или в упряжке, сицилиец издает специфический звук – нечто среднее между отрыжкой и тяжелым вздохом. Для того чтобы остановить лошадь, специальной команды не требуется – как только хозяин перестает кряхтеть, животное останавливается само собой. [67]
Как-то имело место забавное происшествие, связанное с марокканцами. Ко мне явился один сицилиец с жалобой на поведение марокканских солдат, или гумов, как их чаще называют. Он сказал, что многое может понять, поскольку известно, что все гумы – неисправимое ворье, гнусные убийцы и насильники, ничего хорошего от них никто и не ждет. Ладно уж, пусть себе. Ясное дело – война, обязательно кого-нибудь убьют или изнасилуют, без этого не обойтись. Но вот то, что гумы ворвались к нему в дом, зарезали кроликов и освежевали прямо в сенях, это, с его точки зрения, не укладывалось ни в какие рамки. Всему же есть предел!
