— А с пятым пунктом у вашего отца возникали проблемы?
— Конечно. Именно поэтому он настоял на том, чтобы я взял фамилию матери. Можно себе представить, как относились в годы войны к человеку, которого звали Эгон Гессе! Как минимум ему грозила ссылка. Но репрессий, на сей раз антинемецких, ему вновь удалось избежать. И вновь — благодаря профессии. Для Ленинграда она оказалась в буквальном смысле жизненно важной. Весь период блокады отец был дежурным метеорологом на Синявинском маяке. От его наблюдений за погодой и состоянием льда зависело прохождение караванов по Дороге жизни. В результате ладожских вахт отец заболел эмфиземой, хроническим воспалением легких. Маме в те годы тоже пришлось нелегко. Она рассказывала страшные вещи. 17-летняя девчонка хоронила на Серафимовском кладбище трупы, собранные на улицах блокадного города... Родители познакомились много лет спустя, в конце 1950-х. После войны отца все-таки арестовали. Ему пришили то, что он не сдал секретную карту Ладожского озера и хранил дома собрание сочинений Троцкого. Отсидел 7—8 месяцев в Большом доме, а потом его отправили в ссылку, в Казахстан. Отец вернулся фактически калекой. Единственное место, которое ему удалось найти, — должность лифтера на трикотажной фабрике. Ирония судьбы: он работал чернорабочим на лифтах, которые, возможно, когда-то устанавливал его отец-инженер.
— Когда и как пришло решение стать экономистом?
— Вообще-то я увлекался географией и твердо намеревался поступать на геофак. Но выяснилось, что на военной кафедре там готовят ракетчиков и, несмотря на мою золотую медаль, взять меня не могут: не прохожу по зрению (зачем нужно было острое зрение для запуска баллистической ракеты — не понимаю до сих пор!). Пришлось искать альтернативу. Экономика в моем представлении была ближе всего к тому, чем увлекался я — экономической географией. И я поступил в ФИНЭК — Ленинградский финансово-экономический институт... На одном со мной курсе, правда, в другом потоке, учились Алексей Миллер и Михаил Маневич. В параллельной группе — Альфред Кох. На той же кафедре, только на три курса старше, — Оксана Дмитриева, нынешний депутат Госдумы. С ней у нас были непростые отношения. Оксана занимала какую-то высокую позицию в факультетском комитете комсомола. Я тоже занимался комсомольской работой: организовывал модные тогда политбои. Что-то вроде КВН, но на политические темы. Оксана Генриховна выступала в роли цензора и периодически блокировала наши инициативы. Мол, такие-то и такие вопросы надо вычеркнуть. Помню, нас это очень раздражало, потому что это были самые понтовые места. После того как их вычищали, вся хохма пропадала.
— Насколько корректна такая формулировка в вашей биографии: «В 1980-х годах входил в круг ленинградских экономистов-реформаторов, неформальным лидером которых был Анатолий Чубайс».
— Да, это правда. С той поправкой, что начиная с середины 1980-х можно уже говорить о единой московско-ленинградской, гайдаровско-чубайсовской команде экономистов. Об Анатолии Чубайсе я впервые услышал в 1983 году, когда учился на последнем курсе ФИНЭКа. Он тогда был председателем ленинградского совета молодых ученых и вел заседания клуба молодых ученых. Там мы, собственно, и познакомились. Потом стали пересекаться в более неформальной обстановке. Но нужно учитывать одно важное обстоятельство: я был существенно моложе тех людей, которые группировались вокруг Чубайса и Гайдара. И когда в 1987 году при Ленинградском дворце молодежи возник клуб «Синтез», я понял, что круг сверстников-единомышленников мне более интересен.
— «Синтез» был молодежной секцией чубайсовско-гайдаровской команды?
— Нет, мы развивались параллельно. Идея состояла в создании дискуссионной площадки для молодых экономистов, которым было скучновато в клубе «Перестройка», организованном старшими товарищами. Сложилась пятерка активистов: Михаил Маневич, Борис Львин, Андрей Прокофьев, Андрей Илларионов и я. Мы делали доклады, выступали с комментариями. Но было и много других участников. В том числе, например, Алексей Кудрин и Алексей Миллер. «Синтез» был уникальным явлением. Мы, зеленая молодежь, смогли лучше почувствовать ветер перемен, чем наши более опытные и умудренные жизнью товарищи из группы Гайдара и Чубайса. Так, уже в 1987—1988 годах мы обсуждали почти как неизбежность будущий распад Советского Союза. Уже тогда у нас не было сомнений, что страна движется к настоящему капитализму, а не просто к рыночному социализму, о котором все еще размышляли в гайдаровско-чубайсовской команде. В какой-то момент «Синтез» настолько опередил ее, что нам стало трудно находить общий язык. Это продолжалось, правда, недолго — с 1988 по 1989 год. Само развитие событий сблизило нас.
— Бурную дискуссию в среде либеральных экономистов вызвала тогда идея Виталия Найшуля о ваучерной приватизации. Какую позицию в этом споре занимали вы?
— Очень хорошо помню первое обсуждение программы Найшуля: 1987 год, турбаза в Лосеве. Я неплохо владел стенографией, и меня попросили записывать ход дискуссии. Это была вторая большая совместная конференция группы Гайдара и Чубайса. На первой, состоявшейся за год до этого, разговор шел о том, как внедрять рыночные стимулы в социалистическую систему хозяйствования. В Лосеве все уже было по-другому. Открыто обсуждался переход к экономике, основанной на частной собственности. Но Найшуль получил тогда, что называется, по полной. Большинство было против его идеи. Гайдар разразился критической речью. Мол, Найшуль, делает ошибку, типичную для Милтона Фридмана и его последователей: недооценивает доконтрактные отношения. Просто взять и раздать собственность — значит пренебречь необходимостью выстраивания фундаментальных институтов собственности. Будущий глава ЦБ Сергей Игнатьев доказывал, что наводнение российского рынка производными ценными бумагами равнозначно резкому расширению денежной массы, что дестабилизирует финансовую систему...
Помню, после дискуссии мы вышли на улицу вместе с Петром Филипповым, одним из создателей клуба «Перестройка». Филиппов говорил, что никак не может понять, зачем вообще нужен этот «народный капитализм» с его «старушками-процентщицами». Я доказывал, что это повлияет на мотивацию людей, что у них появится интерес к повышению эффективности предприятий. Мы ходили часа полтора, но так ни о чем и не договорились. По иронии судьбы именно Петр Филиппов, став депутатом Верховного Совета, был ключевым разработчиком законов, касающихся ваучерной приватизации.
— То есть вы были на стороне Найшуля?
— Я в тот момент только начинал переваривать услышанное. О том, насколько сенсационным оно было, говорит тот факт, что вскоре меня вызвал к себе проректор ФИНЭКа Муравьев (после окончания учебы я остался работать в институте): руководству доложили, что участники конференции подрывают основы социалистического строя. Я раскрыл с умным видом тетрадку и, поглядывая в нее, начал «информировать» проректора. Но мой рассказ был, мягко говоря, далек от первоисточника. Эту сильно смягченную версию я предварительно согласовал с Чубайсом и Сергеем Васильевым, нынешним зампредседателя Внешэкономбанка. Конечно, меня легко можно было бы уличить, прочитав оригинал: система записи, которую я использовал, легко поддавалась расшифровке. Но дело спустили на тормозах. Что же касается отношения к идеям Найшуля, то мы в «Синтезе» довольно быстро сообразили, что альтернативы им, по сути, нет. Было ясно, что в стране, где отсутствует капитал, необходимый для покупки предприятий за деньги, никакой иной вариант массовой приватизации невозможен. Приватизация через ваучеры стала даже частью предвыборной программы, с которой мы пошли на выборы в 1990 году.
— Знаю, что вы в те годы лично пытались воплотить в жизнь идеи рыночного предпринимательства. Имею в виду историю с тюльпанами.
— Да, была такая история. Когда создавали клуб «Перестройка», возникла проблема с финансированием: нужно было арендовать залы, распространять печатную информацию... Идею подал Петр Филиппов. Уже в советские времена он был успешным предпринимателем, умудрялся делать деньги буквально на всем. Занимался в том числе и тюльпанным бизнесом. Тюльпаны он и предложил сделать источником финансирования. Все, мол, очень просто: закладываешь луковицы, делаешь выгонку к 8 Марта, продаешь цветы на рынке и получаешь неплохую прибыль. А поскольку ни у кого другого предпринимательского опыта не было, мы решили, что это разумный подход. И вот Чубайс, Игнатьев, Васильев, Григорий Глазков и я садились в электричку и ехали на дачу к Филиппову — перенимать опыт. Мы чистили луковицы, а Филиппов объяснял нам маркетинговую стратегию: какие сорта выбрать, как готовить луковицу к посеву... Все на полном серьезе. Правда, применить теорию на практике отважились только я, Васильев и Михаил Киселев (член клуба «Синтез» и будущий депутат Верховного Совета России). Я съездил в Латвию и купил луковицы. У Васильева была пустующая квартира. В ней мы и устроили парник. Установили лампы дневного света, которые горели круглые сутки, сделали выгонку... Но прорезалось очень мало цветов, да и у тех бутоны были мелкими. Выручка оказалась намного меньше, чем затраты. Короче, бизнес у нас не пошел.
