Не менее уязвим Сергеев тогда, когда утверждает, что у современных интерпретаторов жизненная реальность в произведениях русской классики обрела "статус бытийного эталона, воплощённой гармонии в межличностных и общественных отношениях". Не знаю, кого имеет в виду автор статьи, но подобное могут утверждать только безумцы, фантазёры, люди, абсолютно не знающие и не понимающие отечественную литературу ХIХ века. Более чем очевидно, что мир "Мёртвых душ", "Обломова", "Евгения Онегина", "Преступления и наказания", "Грозы", "Анны Карениной" и т.д. — очень далёк от воплощённой гармонии, бытийного эталона. Высказывания же Ивана Есаулова и Ирины Гречаник, приводимые Сергеевым в качестве подтверждения его тезиса, явно вырваны из контекста и ничего не доказывают, ибо в них говорится совсем о другом.
Автор заметок довольно часто использует удобный приём, который можно назвать "бой с тенью". То есть ведётся полемика с воображаемым оппонентом, изрекающим глупость за глупостью, как, например, в случае выявления сущности мира, изображаемого классикой. К тому же нередко логика и аргументация Сергея Сергеева вызывает вопросы и возражения.
Приведу характерное высказывание: "А Гоголь? Мы его в последнее время настолько "воцерковили", что вроде бы неловко вспоминать леонтьевско-розановское отрицание "ужасного хохла", после которого "стало не страшно ломать". Но, как ни крути, Николаю Васильевичу художественно не удалось воскресить сотворённые им "мёртвые души", для этого ему пришлось перейти к прямой проповеди и пафосным лирическим отступлениям".
Во-первых, воцерковлённость Гоголя — реальная, а не мифическая — неоднократно и убедительно доказана разными серьёзными исследователями, от Игоря Золотусского до Владимира Воропаева. Воцерковлённость эту не в состоянии перечеркнуть известные негативные "антигоголевские" высказывания Константина Леонтьева и Василия Розанова, ибо они голословны и легко опровергаемы. К тому же, нет никакой обязательной зависимости между "воцерковлённостью" жизни автора и "религиозностью" его творчества. Здесь возможны самые разные варианты. Тот же воцерковлённый К.Леонтьев в своих "главных" работах "О всемирной любви", "Анализ, стиль и веяние" — во многих отношениях не православный человек и мыслитель.
Во-вторых, художественно не воскресшие души в поэме Гоголя ничего не доказывают, ибо их возрождение, по замыслу автора, должно было произойти позже, в последующих, ненаписанных, главах "Мёртвых душ".
В-третьих, суждение Сергеева о проповеди и лирических отступлениях свидетельствует о нефилологизме не только его образования, но и мышления, что проявляется довольно часто.
Например, вызывает недоумение утверждение Сергеева о том, что высокое искусство "помогает нам примириться с жизнью и смертью, подчёркивая (или выдумывая) их красоту и величие". Ещё более шокирует мысль автора о правде больших художников, "чаще всего … отражающей настроения лишь (курсив мой. — Ю.П. ) той социальной группы, к которой писатель принадлежит". То есть "правый" Сергей Сергеев, главный редактор православного журнала "Москва", по сути, реанимирует классовый подход: его высказывание стоит в одном ряду с уже подзабытой "трескотнёй" социально "увечных" авторов: николаевых, суровцевых, дементьевых, кулешовых…
Не менее неожиданным выглядит суждение о Сергее Есенине, непонятным образом вклинивающееся в разговор о литературе ХIХ века. Да и следующий за "есенинским" абзац начинается словами: "Русская словесность позапрошлого столетия…" — и ничего в этом смысле не проясняет.
Другая часть высказываний Сергеева о русской классике — это переплетение точных и неточных оценок, мыслей, идей. Так, говоря о сегодняшнем редактировании классиков, о стремлении приспособить их к своим нуждам, предпочтениям (явлении, действительно, широко распространённом), Сергеев утверждает: "Сколько, скажем, переведено чернил и бумаги ради восторженного превознесения "всечеловечности" Пушкинской речи Достоевского как уникального русского бренда. Идеализирующий глаз упорно не хочет замечать, что в ней чёрным по белому говорится о братстве только (курсив мой. — Ю.П. ) с "народом арийского племени", о Востоке же Фёдор Михайлович рассуждает в русле типичного колониального дискурса: в Европе мы были слугами, в Азию явимся как господа. Обычный европоцентризм и никакого евразийства".
В речи Достоевского не говорится о братстве только с "народом арийского племени", на чём настаивает Сергеев. Идея братства с европейцами у писателя обязательно соседствует с идеей всемирного братства, что, думаю, находит наиболее яркое и полное выражение в следующих словах: "Да, назначение русского человека есть, бесспорно, всеевропейское и всемирное. Стать настоящим русским, вполне русским, может быть, и значит только (в конце концов, это подчеркните) стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите".
Акцент же на братстве с европейскими народами вызван несколькими причинами, которые нужно учитывать, чтобы не фантазировать о "колониальном дискурсе".
Пушкинская речь Достоевского была ответом славянофила Достоевского и славянофилов вообще (или, как называет их писатель, "русской партии") западникам, И.Тургеневу, в частности. Поэтому вопросы о России и Европе, Петре I, "арийском племени" и т.д. возникают естественно, неизбежно и неоднократно. К тому же гений Пушкина как концентрированное и пророческое выражение сущности русского народа не раз сравнивается с гениями европейских народов — Шекспиром, Сервантесом, Шиллером. И последнее: мысль "в Европе мы были слугами, а на Востоке будем господами" в Пушкинской речи отсутствует.
Только в нашем интернет магазине, Вам предложат триммеры Stihl 7 по такой доступной цене.
1
Владимир Винников __ СЧАСТЬЕ — К УМУ
Русская литература XIX века — прежде всего проза Достоевского, Льва Толстого и Чехова, — признанное достояние всего человечества, свидетельством чего, в частности, стал очередной, уже второй по счету за последнее десятилетие, "Год Чехова", объявленный ЮНЕСКО.
И в мировой культуре ХХ века русская литература века тоже не ютилась на задворках — попробуйте под любым предлогом "убрать" оттуда, например, творчество Максима Горького или Михаила Шолохова.
Русская литература XXI века? Вопрос, вопрос…
Выскажу печальную мысль: писатели наши, похоже, просто разучились писать. Имею в виду не столько процесс самого письма: с пером в руке или набор на клавиатуре "вслепую", — а процесс создания художественных произведений в целом.
Ведь до сих пор, перечитывая классиков, очень легко почувствовать разницу между ТОЙ литературой и "литературой" нынешней.
Похоже, за это время, как минимум — за вторую половину ХХ столетия, исчез или был утерян какой-то важнейший творческий секрет. И, чтобы восстановить или найти его, наверное, нужно обратиться к самым истокам великой русской литературы прошлого...
Эпоха, к которой относится создание "Горя от ума", называется "пушкинской" и "золотым веком русской поэзии". Именно тогда, в 1818-1841 годах, от "Руслана и Людмилы" Пушкина до гибели Лермонтова, собственно, и возникла русская литература как уникальный феномен отечественной и мировой культуры. Несомненным толчком к тому, безусловно, стала Отечественная война 1812 года, завершившаяся разгромом наполеоновского "нашествия двунадесять языков" и бурным ростом русского национального самосознания, затронувшим практически все слои российского общества, но прежде всего — высшие, дворянские, где, собственно, и начался "термоядерный синтез" традиционной русской народной и православной культуры с достижениями культуры европейской.
Всё, что в Европе XVIII—начала XIX века существовало в неких достаточно строго очерченных временных и даже пространственных границах: классицизм, сентиментализм, романтизм, натурализм, реализм, — усваивалось и перерабатывалось этой средой сразу и вместе, как некая целостность. Знаменитую мольеровскую фразу: "Я беру своё добро там, где его нахожу", — можно считать одной из основных характеристик русского литературного процесса тех лет.
Системно-синтетический характер "Горя от ума" не подлежит сомнению. Начнем с простейшего, казалось бы, вопроса — о жанре этого произведения.
Комедия ли это? Да, безусловно — это и комедия тоже. Но не только и даже не столько комедия. Образы Репетилова, Скалозуба, Загорецкого, графинь Хрюминых, бабушки и внучки, четы Горичей, князя Тугоуховского с княгиней, женой его, с шестью дочерями, — вне всякого сомнения, суть образы комические. Но... за каждым из них явно просматривается иное измерение бытия.
