Случай для проверки смирения подвернулся тут же. Встреченный при подножии горы явно выпивший мужчина долго и крепко жал мою руку двумя своими и говорил:
— Вы ведь наша гордость, мы ведь вами гордимся. А скажите, откуда же вы берёте сюжеты, только честно. Из жизни? Мне можно начистоту, я пойму. Можно даже намёком.
— Конечно, из жизни, — сказал я. — Сейчас вы скажете, что вам не хватает десятки, вот и сюжет.
Он захохотал довольно:
— Ну ты, земеля, видишь насквозь. Только не десятку, меньше.
— У меня таких сюжетов с утра до вечера, да ещё и ночь прихватываю. А вот тебе ещё сюжет: вчера нанял мужичков сделать помойку. Содрали много, сделали кое-как. Чем не сюжет? Да ещё закончить тем, что они напиваются и засыпают у помойки. Интересно об этом будет читать?
— Вообще-то смешно, — ответил он. — Но разве они у помойки ночевали?
— Это для рассказа. Имею же я право на домысел. Чтоб впечатлило. Чтоб пить перестали. Перестанут?
— Нет, — тут же ответил мужчина. — Прочитают, поржут и опять.
— И не обидятся даже?
— С чего?
Ещё и скажут: плати, без нас бы не написал. Ну, давай, — я протянул руку. — В церковь приходи, там начали молебен служить, акафист читать иконе Божией Матери "Неупиваемая чаша". По пятницам.
— И поможет?
— Будешь верить — поможет.
Мы расстались. Накрапывал дождик. Я подумал, что сегодня снова не будет видно луны, хотя полнолуние. Тучи. Опять будет тоскливый, долгий вечер. Опять в селе будет темно, будто оно боится бомбёжек и выключает освещение. Мы жили при керосиновых лампах, и то было светлее. То есть безопаснее. Но что я опять ною. Наше нытьё — главная радость нашим врагам.
Я обнаружил себя стоящим босиком на главной улице родного села. Мне навстречу двигались трое: двое мужчин вели под руки женщину в зелёной кофте, всю насквозь мокрую. Я узнал в ней ту, что просила у продавщицы взаймы и обещала утопиться, если не отдаст. Взгляд женщины был каким-то диковатым и испуганным.
Они остановились.
— Она что, в воду упала? — спросил я.
— Кабы упала, — ответил тот, что был повыше. — Не упала, а сама сиганула. Мы сидим, пришли отдохнуть. Как раз у часовни, вы ж видели, у нас новая часовня? Сидим. Она мимо — шасть. Так решительно, прямо деловая. Рыбу, думаем, что ли, ловить? А она — хоп! — и булькнула. Как была. Вишь — русалка.
Раздался удар колокола к вечерней службе. Я перекрестился. Женщина подняла на меня глаза.
— Вытащили? — спросил я.
— Ну. Говорю: Вить, давай подальше от воды отведём, а то опять надумает, а нас не будет. Другие не дураки бесплатно нырять.
— Ко-ло-кол, — сказала вдруг женщина с усилием, как говорят дети, заучивая новое слово.
— Да, — сказал я, — ко всенощной. Завтра воскресенье.
— Цер-ковь, — сказала она, деля слово пополам. Она вырвалась вдруг из рук мужчин. Оказалось, что она может стоять сама. — Идём в церковь! — решительно сказала она мне. — Идём! Пусть меня окрестят. Я некрещёная. Будешь у меня крёстным! Будешь?
— От этого нельзя отказываться, — сказал я. — Но надо же подготовиться. Очнись, протрезвись, в баню сходи. Давай в следующее воскресенье.
— В воскресенье, — повторила она, — в воскресенье. — И пошла от нас.
— Да не придёт она, — сказал один из мужчин.
Я спросил:
— Но как вы поняли — она случайно упала в воду или сама кинулась?
— Какое там случайно! Кто ж с разбегу случайно?
— Ну, — сказал я, — спасибо, спасли. Теперь вам ещё самих себя спасти. Идёмте на службу. Ведь без церкви не спастись.
Они как-то засмущались, запереступали ногами.
— Ладно, — сказал я, — что вы — дети, чтобы вас уговаривать? Прижмёт — сами прибежите. Так ведь?
— А как же, — отвечали они, — это уж вот именно, что точно прижмёт. Это уж да, а ты как думал.
— Да так и думал, — отвечал я и заторопился. Надо было переодеться к службе. Сегодня служили молебен с акафистом Пресвятой Троице. Впереди было и помазание освящённым маслом, и окропление святой водой, и молитвы. И эта молитва, доводящая до слёз, которая всегда звучит во мне в тяжёлые дни и часы:
"Господи, услыши молитву мою, и вопль мой к Тебе да приидет".
Нельзя, нельзя, думал я, нельзя сильно любить жизнь. Любая вспышка гаснет. Любая жизнь кончается. Надо любить вечность. Наше тело смертно, зачем цепляться за него? Оно исчезнет. А душа вечна, надо спасать душу для вечной жизни.
Но как же не любить жизнь, когда она так магнитна во всём? Ведь это именно она тянула меня к себе, когда звала на Красную гору и к плотине. Я шёл в детство, на блеск костра на песке, на свет ромашек, на тихое голубое свечение васильков во ржи, надеялся услышать висящее меж землёй и облаками серебряное горлышко жаворонка, шёл оживить в себе самого себя, чистого и радостного, цеплялся за прошлое, извиняя себя теперешнего, нахватавшего на душу грехов, и как хорошо, и как целебно вылечила меня исчезнувшая плотина. Так и мы исчезнем. А память о нас — это то, что мы заработаем в земной жизни. Мы все были достойны земного счастья, мы сами его загубили. Кто нас заставлял грешить: пить, курить, материться, кто нас заставлял подражать чужому образу жизни? Кто из нас спасал землю от заражения, воду и воздух, кто сражался с бесами, вползшими в каждый дом через цветное стекло, кто? Всё возмущались на радость тем же бесам, да всё думали, что кто-то нас защитит. Кто? Правительство? Ерунда. Их в каждой эпохе по пять, по десять. Деньги? Но где деньги, там и кровь.
Мы слабы и бессильны, и безоружны. И не стыдно в этом признаться. Наше спасение только в уповании на Господа. Только. Всё остальное перепробовано. Из милосердия к нам, зная нашу слабость, Он выпускает нас на землю на крохотное время и опять забирает к Себе.
"Господи, услыши молитву мою! Не отвержи меня в день скорби, когда воззову к Тебе. Господи, услыши молитву мою!"
* * *
Я к русской осени приехал,
К родимой средней полосе,
По ярким клёнам — по застрехам —
Деревья, вижу, живы все.
Покуда жив и я — и слово
Могу покамест произнесть
Во здравие всего живого,
Которое под Богом есть.
Живёт и смерти не боится,
И я не верю, что помру,
Как эта ёлка или птица,
Или берёза на юру.
Но я, шагая мокрым логом,
Справляя жизни торжество,
Недаром произнёс "под Богом", —
Незнаем Промысел Его.
А оттого ещё любезней
Мне эти отчие места,
Что не противоречат бездне
Ни дух земной, ни красота.
* * *
Беззащитная Россия:
Поперёк ли, вдоль
Рыщут два зелёных змия —
Доллар, Алкоголь.
Оборвались всюду нити,
С молотка — земля.
"Но не баксы ж вы едите!" —
Вопиют поля.
И в парах ли алкоголя
Иль с тугой мошны
Поднималось, зрело Поле,
Доля всей страны?!
Причастится этой тайне
Каждый, кто не слеп:
Как на стареньком комбайне
Собирался хлеб.
Как, минуя все напасти,
Наши мужики
Сеют не во имя власти
И не вопреки.
Но во имя речки, лога,
Дольнего куста,
И, считай, во Имя Бога,
Господа Христа!
БАБЬЕ ЛЕТО
Посвистывают трясогузки,
И облаков тугие сгустки
Вдруг проливают светлый дождь,
И радостный под ним идёшь…
Даёт небесная корова
Нам молоко опять и снова, —
Дымящееся молоко,
На сердце от него легко.
Так и проходит бабье лето,
И нитка паутинки вдета
Мной в самописное перо,
И строчки — словно серебро.
Бежит неровная цепочка
Из серебра — и к строчке строчка
Ложится на прохладный лист,
И воздух — тоже серебрист.
И золотист. И листья клёна
