– Это коснулось и Белоруссии?
– Разумеется. Ведь мы очень тесно связаны друг с другом. И они, и мы сообща переживаем кризис, который неизвестно когда закончится. К тому же я вырос на теме жертвы, которую принёс белорусский народ во Второй мировой войне, где каждый четвёртый белорус был убит. По сути 25 процентов населения.
– И в то же время говорят, что белорусы – хорошие военные, поскольку дисциплинированные и исполнительные.
– В этом я никогда не разбирался, так как принадлежу к пацифистам. Естественно, к оружию тоже равнодушен. Мне больше ласкает слух музыка духовых оркестров.
– Наверное, не только музыка оркестров, но и музыка, застывшая в камне, так как вы окончили архитектурный институт.
– С наслаждением, завистью и восторгом смотрю на работы своих друзей-архитекторов, также могу отличить гармонично красивое здание от некрасивого. После окончания школы пошёл в политехнический институт на архитектурное отделение, поскольку немного рисовал, хорошо чертил, тригонометрия, стереометрия давались легко, только по географии была четвёрка. Сейчас с нежностью вспоминаю те времена, но, на мою беду, там оказалась очень хорошая театральная студия, и я сбился с пути и теперь уже 30 лет топчу сцену московских театров.
– Итак, вы «зарыли в землю» свой музыкальный дар, архитектурное признание, но они пригодились в вашей режиссёрской профессии.
– Всё правильно, ведь архитектура – это тоже срежиссированное пространство. Архитектурные композиции помогают мне также в мизансценах. Поэтому я могу сдать спектакль под ключ.
Д. Щербина и В. Ярёменко в спектакле А. Яцко «Горе от ума»
– Скажите, в театре артисту добиться постановки сложно?
– Сложно. Особенно в таком инертном, как наш.
– Сколько времени вы репетировали «Горе от ума»?
– Три месяца. Вначале постановка была заявлена как внеплановая работа, а уже потом включена в план. Хомский ( главный режиссёр Театра им. Моссовета. – Ред. ) не мог мне отказать.
– Это потому, что вы топчете эту сцену более 20 лет?
– Как артист я на хорошем счету, люблю наш коллектив, который способен на многое, и на нехватку ролей не жалуюсь. К тому же я человек настырный, упорный и всегда довожу до конца начатое дело. Мне было бы стыдно поднять руки кверху и сказать: «Нет, судьба мне не благоволит». И потом мы разные, мы эгоистичные, мы амбициозные и не всегда готовы смотреть в одну сторону.
– Тем не менее в спектаклях Юрия Ерёмина у вас самые интересные работы. Значит, вы с ним смотрите в одну сторону.
– Ерёмин очень крепкий режиссёр, но, кажется, сейчас он больше увлечён сценариями.
– Ваш Свидригайлов в «Преступлении и наказании» – очень мощный тип, из него такая силища исходит, что хочется смотреть и слушать только его.
– Спасибо, конечно, за похвалу, но если бы это была пьеса, а не инсценировка, когда роль состоит из фрагментов, результат был бы значительно лучше. Я пытаюсь полемизировать с этим и настаиваю на том, что надо ставить пьесы.
– Насколько я помню, в вашей творческой биографии не было Чехова?
– Не было. Я просился к Кончаловскому на роль дяди Вани, но он предпочёл более молодого, комического артиста Павла Деревянко.
– Я думаю, с клоунским красным носом вы бы не согласились играть?
– Может быть. Наверное, потому там меня и нет.
– А с кем из режиссёров вам приходилось работать на преодолении себя? Это происходило с Эфросом, Васильевым?
– Интереснее всего мне было с Анатолием Васильевичем Эфросом, но это было короткое счастье. Оно продолжалось всего полтора года, в конце его жизни. Даже состоялась одна репетиции нового спектакля, на столе лежал «Гамлет», но смерть оборвала намеченные планы. Ведь он прожил всего 61 год, мало, очень мало, а ведь мог ещё много раз удивить нас своими шедеврами. С его смертью мы потеряли лет двадцать хорошего театра.
– Но ведь вы можете ставить и на стороне, что делали и раньше.
– Вряд ли. Во-первых, я не хочу этого делать, поскольку привык к этому дому и хорошо его знаю, который можно превратить в лучший театр с весьма приличной труппой.
– Скажите, Анатолий Васильев оставил след в вашей творческой биографии?
– Несомненно. И Эфрос, и Васильев сделали из меня артиста. Благодаря им я стал многое понимать в актёрском ремесле и в самом себе тоже. И ещё Анатолий Александрович показал мне, каким я могу быть. То, к чему я относился с насмешкой и язвительно реагировал, оказалось весьма рациональным зерном, и его вербальная техника помогла мне двинуться вперёд. Он столкнул меня с привычного пути, используя моё «кривлячество», а также возмутил моё спокойствие, и оказалось – я ещё не всё понимаю и умею. Вообще-то я психологический артист, всё остальное мне мало интересно.
– То, что сейчас Анатолий Васильев ушёл в тень и не занимается театром, это большой урон для русского искусства?
– Если он ушёл в тень, значит, уже ничего нового делать не может. Он был мастером, который изготовлял великолепную театральную продукцию, а потом ушёл из этого «завода». Значит, не может, не хочет. Он уже дедушка. Беда нашего театра заключается в том, что работают дедушки, а парни, которые могли бы работать, сидят на запасных скамейках. Надо освобождать место.
– Но ведь вы работали с Декланом Доннелланом в «Двенадцатой ночи» Шекспира.
– Он оказался мнительным интриганом, а я парень простодушный, открытый, и мы не сошлись. Я сыграл у него пятнадцать спектаклей, а потом без всяких объяснений был отстранён от этой работы. Через шесть лет мне передали, что ему кто-то сказал, будто я о нём что-то плохое говорил за кулисами. Таким образом, мне была устроена показательная казнь, несмотря на то, что я достойно играл маленькую роль Орсино. Глупо, поскольку все актёры на пути к премьере выражают свои сомнения, и я тоже как артист мог поворчать. Ну и возможности поездить по миру с этим спектаклем я тоже был лишён.
– Что вас сильно обидело…
– Я меньше всего об этом думал, потому что больше всего люблю творческий процесс, репетиции. Ездить по миру тоже люблю, но избирательно.
– Тем не менее со спектаклем Романа Виктюка по пьесе Марины Цветаевой, где были заняты Алла Демидова, Дмитрий Певцов, вам удалось побывать во многих странах. И это было в начале перестройки, когда в той же Флоренции, чему я была свидетелем, вас в каждом кафе встречали аплодисментами.
– Да, но потом всё сменилось настороженностью. А Роман Григорьевич – один из немногих великих режиссёров, с которым мне посчастливилось работать. Он последний мастер талантливой плеяды золотого советского театрального века.
– Я представляю, как тяжело вам работать с молодыми режиссёрами в телесериалах…
– Наоборот, мне легко с ними, поскольку всё определяет сценарий. Ведь это конвейер, технология.
– У вас есть сериалы, которые вам не стыдно смотреть?
– Я не тот, кто смотрит, я тот, кого показывают. И потом сейчас появились вполне приличные сериалы. Я с удовольствием смотрел ту же «Оттепель», того же Женю Цыганова, будучи большим поклонником первого набора Студии Петра Фоменко.
– Вы страдаете от своей зависимости?
– Страдаю, но эти страдания привычные. Никто не обещал, что будет по-другому. Человек вообще зависимое существо. Мы стремимся к независимости, хочется «развернуть гармонь» и сказать: «Да, пошли вы все к чёрту», но… Я был бы независим, если бы у меня была куча денег, куча возможностей, куча полномочий. И если бы был не актёром театра, а его худруком.
– А телесериалы – это возможность более-менее благополучного материального состояния?
– Да. А также интересная работа, сулящая встречи с интересными людьми. В отличие от театра, никто с тобой в сериале не будет нянчиться, разбирать роли. Надо сразу войти в кадр и всё сделать. Поэтому продюсеры предпочитают умелых артистов.
– Вам не кажется, что в последнее время актёрское мастерство деградирует?
– Не кажется. Это зловредное, стариковское ворчание, которое я иногда слышу в кулуарах. Среди сотен актёров всегда найдётся десять талантливых артистов.
Беседу вела Любовь ЛЕБЕДИНА
Теги: искусство , театр
Акция "Ночь в театре" по традиции проходит в канун Всемирного дня театра, который отмечается 27 марта. В нынешнем году акция посвящена 70-летию Победы в Великой Отечественной войне и предлагает зрителям специальную программу, посвящённую этой памятной дате.
