Имеются такие объекты-символы, которым нельзя погибнуть, не только ради их исторической ценности, но и для того, чтобы не погибло человеческое достоинство; чтобы зло не набрало уверенности, будто бы оно всемогуще, и чтобы оно поняло, что бомбы проигрывают вере, и что они не гасят огней, освещающих мрак пути всего человечества. Так что, существуют такие свечи, которые никогда не должны услышать шипения догорающего огня. Итальянцы отстроили монастырь. Для Монте Кассино нет окончательной смерти, которая бы прервала ритм выживания Феникса через возрождение.
Монте Кассино сейчас (2010) — внутренний дворик (художественная фотография)
Сколько же споров возбудила эта реконструкция! Ведущий теоретик и практик реставрации Италии XX века, Альфредо Барбаччи, писал: «Когда от исторического памятника остаются только развалины, не следует искушать себя возможностью отстроить его (…) Копия исторического памятника, выполненная из совершенно нового материала, ни в коем случае не сможет удовлетворить наших эстетических и чувственных требований. Точно так же, безрезультатно мы могли бы утешать отца, оплакивающего смерть сына, предлагая ему двойника». Трудно отрицать. Нынешний монастырь — это лоснящийся белизной новых камней, отвращающий холодом и стерилизованный от всяческого характера исторической памятки макет в масштабе 1:1. Он не пробуждает тех чувств, которые дарят нам античные камни. Сегодня. Ведь это истина с двойным лицом, и это второе лицо ожидает завтрашнего дня. Ведь сколько уже раз Монте Кассино поднималось из руин. Красота здесь будет лишь вопросом легкой патины. Время — всемогущий лекарь — затрет блеск новизны, камень посереет и вытрется, и все вернется к многовековой норме. Немножко грязи, и красота святилища обретет аутентичность. Грязь, порождающая красоту — вот вам парадокс, достойный Уайльда, а породила его сама жизнь.
Приблизительно в средине XIX века, администратор собора в Пизе, считая, будто бы этим обретет больше заслуг, приказал провести полную очистку металлическими скребками внутри баптистерия, покрытого известковыми осаждениями. Эта инициатива вернула столбам, сводам и стенам первоначальную белизну, зато на долгие годы уничтожила чудесный настрой интерьера, уворовав у него характер аутентичности. Воистину, не все то золото, что блестит.
На вершину, к монастырю, ведет крутая, вьющаяся спиралью дорога. Когда-то по этой дороге поднимались пешком или верхом, в сухой пыли или грязи, тут же осаждающейся на сапогах. Культура асфальта позволяет въехать удобно, на автомобиле, а когда уже подъезжаешь, появляется чувство, будто летишь на аэроплане. По одной стороне стена зелени, а с другой — ни пятнышка, потому что рядом с колесами уже пропасть, и когда автомобиль описывает петлю за петлей, виден только кружащий пейзаж, массивы гор, зеленые долины, городки и деревни — маленькие, словно из кубиков, и люди — движущиеся черные точечки, безликие и нереальные, и все ниже и все дальше.
И вот таким птичьим полетом вокруг возвышенности въезжаешь на стоянку перед порталом, увенчанный тремя буквами «РАХ». Что звучит как оскорбление и издевка, ибо история редко когда говорила этим стенам: «Pax tecum»[29], гораздо чаще предлагала развалины. Эта надпись не констатирует факт, а только выражает надежду, что чадная вонь горящих инкунабул и треск мраморных плит больше уже не вернется, и никогда уже монастырю не понадобятся возможности и воля Феникса.
Сразу же за калиткой, в маленькой лавочке, дряхлый монах продает черно-белые открытки. На каждой из них по два снимка: ризница перед 1944 годом и после (развалины), библиотека перед 1944 годом и после (руины), Лоджия Рая перед 1944 годом и после (сплошные руины) и так далее. Чудовищное сопоставление. И обложка, какая — то странная — узкий, покрытый плотной мелкой печатью бланк. Присматриваюсь по внимательнее — и какое изумление. Это почтовый формуляр с банковскими реквизитами фонда реконструкции монастыря. И побуждение для щедрых дарителей: квитанция каждого взноса будет навечно помещена в монастырский архив. Так собирали средства двадцать пять лет назад, и это же продолжается и сейчас. Нет ничего более красноречивого, чем этот бумажный листок.
На между-военной фотографии сквозь аркады галереи Браманте виден покрытый деревьями склон соседствующего холма. Сегодня из колоннады виден тот же пейзаж, вот только склон уже не пустой. Среди зелени белеет ступенчатая трапеция. Английский турист спрашивает у гида:
— Что это такое?
— Это мемориальное кладбище Польского Корпуса.
— Даааа? А мне показалось, что это вертолетная площадка. Что, не могли устроить этого в другом месте — пейзаж портит!
Насколько же болезненна эта издевка. Еще чуть-чуть чуть и из гнева родилось бы ругательство! Ведь этот англичанин может быть сыном того офицера, который обещал нам кланяться до смерти за захват Монте Кассино.
Польский горнист капрал Эмиль Чех трубит в честь отступления немецких войск.
Я всматриваюсь в громадный крест «Виртути Милитари», выложенный более темными плитами на светлой площадке перед амфитеатром кладбища. Но это так далеко, и солнце уже заходит, так что с этого расстояния виден только лишь маленький знак, как если бы тот висел на груди солдата, стоящего в шаге от тебя.
«Моя замечательная мать — женщина, обладающая сердцем и умом. Это мужественная и благородная особа. Она привила мне гордость и научила меня, как в течение всей жизни сохранять достоинство. Ей благодарен я всеми своими удачами, всем добрым, что я совершил. О Летиция, моя мать!..»
Наполеон.
«Когда заблудишься здесь, вечерней порой,
Когда над городом протекает внимательная тишина,
Бывает так, что очнешься, словно в иные времена,
Которые близки и свойственны только тебе.
Прошли столетия, ты же знаешь, что когда-то
Ходил здесь, как когда-то, после стольких веков,
И в нишах видел те же статуи,
С той же дрожью в сердце, с той же слезой на глазах».
Артур Оппман (Ор-От) «Переулки».
Маленький польский островок в Риме. Насколько же он красив, и какая увлекательная стоит за ним история.
Пьяцца Венеция (слева — Палаццо Венеция)
Памятник Виктору-Эммануилу
Если, стоя на Пьяцца Венеция (Венецианской Площади) мы повернемся тылом к белой глыбе крупнейшего в Европе памятника (памятник Виктора-Эммануила, называемый «алтарем Отчизны», поскольку здесь же располагается могила неизвестного солдата) и пойдем прямо перед собой, под «балконом Муссолини», вдоль длинной стены Палаццо Венеция, который выстроен из камней разбираемого Колизея — мы прямиком войдем в темный провал маленького и необычно прохладного переулка Виколо Дория. Он настолько узкий, что, стоя посредине и раскинув руки, складывается впечатление, что до каждой из стен остаются буквально миллиметры, и он настолько короткий, что часто даже не отмечен на картах Вечного Города. В нем заключено нечто привлекающее и в то же время мрачное, если красота может быть мрачной. Увенчанный у верхушки узенькой полоской неба между вздымающимися гордыми дворцами — для этой архитектуры он представляет собой воздушную расширительную щель, наполненную тенью и мраком.
Эта не знающая солнца щель, это переулок поляков. Мы приходим на Виколо Дория, когда печально и тоскливо на душе, когда осточертел итальянский галдеж, устный и письменный, когда что-то начинает пожирать тебя изнутри. Нажимаем на кнопку звонка на внутренней стене каменного портала, рядом с которым висит табличка: «Польская Академия Наук — Библиотека и Центр Обучения в Риме». Затем карабкаемся по истертым поколениями ступеням и погружаемся в тишину этого анклава польского духа, в его старинные комнаты, пахнущие старыми книгами и старинным временем, наполненные резной мебелью и уютные, словно наши мамы, и берем в руки польскую книгу. Тень переулка дает успокоение телу, поджариваемому солнцем юга; а польская научная станция делает то же самое с душой. Переулок Виколо Дория — улочка поляков.
Все, что ее окружает, и что сливается с ней, обладает здесь собственной традицией, громадной и великой, как сама история, все обладает своим весом и каменной гордостью ценной архитектуры.
Со стороны шумной и богатой Виа дель Корсо стеной «польского» переулка является Дворец Асте-Ринуччини-Бонапарте, четырехэтажная глыба, фасад которой украшают: наполеоновский орел с распростертыми крыльями, каменное чудо подоконников и окон, входной портал и большой зеленый балкон, выдвигающийся из угла здания. Этот дворец, возведенный (1660 год) архитектором Маттио ди Росси для семейства д'Асте — по сравнению с другими «palazzf» Рима, взять хотя бы дворцы Боргесе, Фарнезе, Рус поли или соседствующий, Дориа, это маленький, скромный «palazzino», гордый только своим расположением в центре Вечного Города, благородными пропорциями своей архитектуры и следами, оставшимися от женщины, которая когда-то удостоила чести эти интерьеры, проживая здесь осень своей жизни. Этой женщиной была Летиция Бонапарте из семейства Рамолино — мать императора. Потому сейчас говорят просто: Палаццо Бонапарте, хотя тогда, когда она здесь проживала, дворец называли Палаццо Ринуччини.
