К вечеру нас уже отпускали. Правда, возникла проблема: шофер нашей машины успел во всем признаться. Стражи порядка решили проблему с присущей им изобретательностью. Беднягу снова вызвали на допрос, обвинили в том, что он оклеветал честнейших людей, и снова избили. После чего показания, естественно, изменились.
Можно было идти домой. Но, черт возьми, начинался очередной комендантский час. Оставаться еще на одну ночь в обществе гостеприимных милиционеров почему-то не хотелось. Наши хозяева, однако, теперь страшно боялись, как бы с нами чего не случилось. Выйдете на улицу, а там другие менты. Опять загребут!
Решение было найдено простое и почти гениальное: к метро мы шли под конвоем спецназовцев в масках и при полном вооружении. Доведя нас до станции, они сердечно попрощались, заметив, что держались мы хорошо, а Ельцин - козел. Но приказ, сами понимаете.
Ранним утром уже у меня дома появился испанский журналист Рафаэль Пок. Разглядывая синяки и ушибы, он подробно записывал рассказы о том, кого и как били, причмокивая от удовольствия и вскрикивая: «Потрясающе! Великолепно! Какой сюжет!»
Приятно иметь дело с профессионалом.
За пятнадцать лет, прошедших с тех пор, изменилось многое, в том числе и наше собственное сознание. Быт и нравы Москвы стали другими, вчерашние противники власти стали ее поклонниками, а ее бывшие поклонники жалуются на «обманутые надежды» в эфире «Эха Москвы». Страна живет - вернее, некоторое время жила - в условиях стабильности. Но время от времени возникает вопрос: а как будут вести себя люди в случае очередного политического кризиса? И так ли сильно изменились общественные нравы, чтобы мы с уверенностью могли утверждать: в российской столице стрелять больше не будут…
Михаил Харитонов
Девяносто третий год
На что мы способны
Диктофон хрюкнул: пленка кончилась.
Я вскрыл приборчику черное пузико, осторожно выпотрошил и сунул свежую кассету - последнюю, кстати, больше не купил. Кассета не лезла, я вытянул ее, перевернул, поставил на перемотку.
Генерал смотрел на мою возню неодобрительно. У него-то все делалось четко, на раз-два, по схеме - и во времена Подразделения, и теперь, в охранном бизнесе. Я, в свою очередь, не то чтобы считал себя творческой личностью, - такие мысли меня перестали посещать еще в институте, - но с раз-два не дружил и к четким схемам относился без должного уважения. Это было зря, но понял я это только потом. Впрочем, мы вообще мало чего понимаем вовремя. Сова Миневры вылетает в сумерки, когда она уже на хрен никому не сдалась. Как и генеральские мемуары, которые я было взялся записать, расшифровать и привести в божеский вид.
- И чего он тогда? - я уже знал, что разговор прекращать нельзя, генерал мог уйти в себя и потом не найти зацепки в памяти. Однажды мы с ним уже так застряли, когда он рассказывал про Афган, - там было интересное, а потом заголосил мобильник, генерал напрягся, и я почти физически почувствовал, как интересная фактура просыпалась мимо. Фактура, конечно, а не факты. Факты генерал излагал как по писаному: в таком-то году Подразделение выполняло такие-то задачи, в таком-то такие-то, с датами и именами. Схему помещений в школе номер 12, где двое дезертиров захватили в заложники девятиклассников, он, похоже, помнил. А вот какая была погода, что передавали по телевизору - нет.
Но тут- то все было близко -ну, относительно.
- Что он? - генерал потер лоб. - Сказал и ждет. Все сидят молча. Тогда он спрашивает: вы будете выполнять приказ президента? Мы все молчим. Он тогда сделал паузу и спрашивает: вы не будете выполнять приказ президента? Мы опять все молчим. Он посмотрел и вышел, дверью хлопнул. Потом Барсуков объявил, что или мы идем, или он подпишет приказ о расформировании.
- Я там был, - зачем-то сказал я. - Ну, не в самом Белом доме. Не дошел. Там уж все перекрыли.
Генерал смотрел в потолок. Ему давно было все равно. Мне - нет. Мне хотелось понять, почему все получилось так, как получилось.
- Вы же могли, это… - осторожно начал я, не зная, как сказать. - На той стороне тоже была законная власть.
Генерал посмотрел на меня без понимания. Потом махнул рукой.
- Крови мы не хотели, - сказал он, наконец. - Ничьей. Один м… к оттуда с нами по спецсредству связался. Говорил, что вешать нас будет.
- А что потом с ним стало? - поинтересовался я, слушая, как мотается пленка и тоскливо ноет слабосильный моторчик.
- Тогда все на нервах были. Мало ли чего кто говорил. У нас все-таки какое-то понятие осталось - люди все военные… Ну что там у тебя, пишет?
Я нажал клавишу.
Количество исторической правды, собранной любителями и профессионалами о московских событиях девяносто третьего года, поменьше, чем вокруг убийства Кеннеди, но по российским меркам - внушительно. В интернете есть несколько сайтов, где подробнейшим образом реконструировано - по дням - как оно там было. Остались кое-какие материальные свидетельства - начиная от самодельного мемориала вблизи Белого дома (не знаю, жив ли он еще: при Ельцине не трогали, а в эпоху стабильности могли и вынести, некрасивая штука - фотографии мертвых людей, это ведь, наверное, мешает законодательной работе) и кончая следами от пуль в тоннеле, соединяющем корпуса в останкинском телецентре. Лучше сохранились слова: начиная с текста Указа № 1400 «О поэтапной конституционной реформе в Российской Федерации» и кончая письмом Дудаева: «Правительство Чеченской Республики одобряет подавление коммунистическо-фашистского мятежа в Москве», и еще письмо российской интеллигенции того же содержания. А также фотоархивы, видеозаписи, тома мемуаров, вороха воспоминаний. Могилы, наконец.
И я не хочу лить в это море несколько своих жалких воспоминаний. Чужих тоже - хотя сколько-то любопытного материала как раз по этой теме у меня бы нашлось, включая ту кассету, о которой выше, и еще кое-что. То есть это, наверное, все интересно, и надо бы сохранить для истории. Но вопрос о пользе и вреде истории для жизни со времен Ницше не разрешен окончательно. Скорей, больше вреда - люди клеют танчики или спорят о форме пуговиц на ширинке офицера вермахта, и будут это делать, даже если НАТО нападет. Потому что их интересует неизменное и завершенное, а не то, что на улице.
Разумеется, события записаны и подшиты в скрижали двух противоборствующих российских идейно-политических сил - условных «демократов» (которые теперь «либералы») и условных «патриотов» (которые сейчас по большей части «националисты»). Не буду цитировать Новодворскую и прочих идеологических монстров. Мне больше запомнилась одна интеллигентная тетенька, которая в 2003 году с удовольствием написала в интернетном дневничке: «Десять лет тому назад наши танки раздавили большевистскую сволочь». Мнение это с удовольствием поддержали все приличные люди. Неприличные - то есть «патриоты» - разумеется, скрежетали зубами. Я тоже. Я тогда возненавидел эту дурную тетеху даже больше, чем тех ментов, которые забивали насмерть людей по подворотням. Сейчас я отношусь к ней ни на скрупул не лучше и не теплей, но уже, как говорится, без живого чувства. «Прошло».
Да, прошло. События девяносто третьего стали именно что историей, окончательной, бесповоротной, бессмысленной.
Проверяется это простым мыслительным экспериментом. Можно ли воспользоваться какими-то обстоятельствами в текущей политической ситуации? Если да, то эти обстоятельства еще не совсем история, еще что-то дымится. Если нет - значит, все.
Так вот. Например, «ветеран Отечественной войны» - это вполне себе политическая позиция, причем сегодняшняя. Найти бодрого старичка, который Берлин брал, вывести его на трибуну, и все будут его слушать. А вот защитника Белого дома - ну, будут, но не больше, чем любого другого. Этот факт биографии ничего ему не прибавит: ни лишнего внимания, ни даже лишнего возмущения - вне зависимости от того, из кого состоит предполагаемая аудитория.
Ибо Вторая мировая до сих пор остается чем-то актуальным - хотя бы потому, что итоги ее пересматриваются. Итоги девяносто первого, может быть, когда-нибудь тоже будут поставлены под сомнение. Но итоги девяносто третьего пересматриваться не будут. Во всяком случае, я не могу себе представить такого варианта развития событий, даже в самой смелой фантазии. С этим покончено - именно как со сколько-нибудь живой реальностью.
Осталось эти итоги подвести.
Сейчас трудно вспомнить, кто, собственно, был сторонами конфликта. Формально это было вооруженное противостояние двух ветвей власти. На самом деле это был конфликт эпох.
Упомянем все же формальную сторону. Поссорились друг с другом президент РФ и Верховный Совет того же государства.
Сначала о последнем. ВС РФ имел почтенную историю: некогда он назывался Верховным Советом РСФСР. Это был квазипарламент, орган, мало чего решающий, поскольку русские территории управлялись напрямую союзным руководством. Из девяти председателей его (с тридцать восьмого по девяностый год) в народной памяти остался только Жданов, из двенадцати председателей президиума - никто. Тринадцатым стал Ельцин, к которому перешли в конце мая девяностого года все полномочия. После чего Ельцин сделал себя президентом, а опустевшее кресло сдал Руслану Имрановичу Хасбулатову, которому был многим обязан.
