По прибытии на передовую наш полк занял оборону в районе Демянска. Там была окружена немецкая группировка: Старая Русса – Парфино – озеро Ильмень – Молвотица – Большое Заселье и др. Все время мы находились на передовой. Немцы применяли разрывные пули дум-дум, которые при попадании наносили тяжелое ранение и навсегда выводили из строя. В первые дни эти пули создавали панику среди необстрелянных бойцов; создавалось впечатление, будто одновременно идет стрельба с фронта и с тыла, так как пули, попадая в дерево, ветку и в любой предмет, разрывались.
Наша оборона держалась на полуголодных и истощенных бойцах. Весна и лето были дождливые, дороги превратились в грязь. Доставка продовольствия и боеприпасов была затруднена, особенно в апреле. Иногда оставалось по две-три обоймы на винтовку и по одному диску на пулемет. Смазывать оружие было нечем. Приходилось применять для смазки пулеметов щелочь, которая быстро сгорала.
Были случаи, когда по два дня не выдавалось никакого продовольствия. Многие бойцы и командиры от истощения болели дистрофией. Как раз в это время зацвели елки и сосны, и мы ели завязавшиеся шишки. Самых крепких бойцов посылали в деревни за сухарями, иногда они что-то приносили. От голода опухали ноги, руки, лицо, появлялись трещины и раны на ногах. Таких больных отправляли в медсанбат – некоторые умирали еще по пути. На марше после привала некоторые бойцы не могли подняться без посторонней помощи. У меня тоже начали тогда опухать ноги. Сапоги не налезали. Пришлось распороть по швам брюки ниже колен. Болели почти все командиры, хотя питание для всех было одинаковое. Мне, как парторгу роты, приходилось проводить среди бойцов работу по поддержанию боевого духа. Я рассказывал им о том, что жители Ленинграда находятся в еще более тяжелом положении, что они ждут от нас быстрейшей ликвидации блокады.
…Оборону мы занимали в большинстве случаев в лесистой и болотистой местности. Траншеи постоянно были залиты водой. Доты строили в два наката из бревен, сверху обсыпали землей и обкладывали дерном для маскировки. Строили, рыли траншеи, устраивали огневые пулеметные точки ночью и сразу же маскировали. Почти все лето нас заедали комары, которые носились тучей, днем и ночью. Чтобы отдохнуть от них и поспать спокойно, закрывали амбразуру и вход в дот, жгли сухие еловые шишки. Дымом спасались от комаров, хоть и на короткое время. Немецкая авиация часто бомбила нашу оборону. Обстреливали нас из дальнобойных орудий. Мы несли большие потери.
…Был такой случай. Немецкий снайпер обнаружил амбразуру нашего дота и вел огонь зажигательными пулями. Одна из пуль рикошетом попала в гранаты, и на них загорелась краска. В это время я один отдыхал в доте. Я быстро накрыл горящие гранаты и загасил пламя. После этого гранаты стали хранить в нишах, вырытых в стенке траншеи. По звуку выстрела я определил, что снайпер находится недалеко от траншеи. С разрешения командира роты на рассвете я послал двух бойцов – Волкодава и Гусева – с заданием сделать засаду и взять снайпера. Они замаскировались вблизи от места, откуда снайпер вел огонь. Ребята набросились на него, когда он полз на свою позицию. Снайпер был человек сильный и ловкий, справиться с ним было трудно, пришлось применить приклад – но удар был не рассчитан и к вечеру немец умер, едва успев дать ценные сведения для командования. За выполнение задания пулеметному расчету была объявлена благодарность.
…Несколько раз нас отводили с передовой на отдых, километров на пять в тыл. Мы приводили себя в порядок, грели воду в бочках из-под бензина, мылись в походных банях и, самое главное, освобождались от насекомых, которые беспощадно нас грызли. Но и на отдыхе нас часто беспокоили немецкие самолеты и дальнобойные орудия.
САМОСТРЕЛЫ
РУТИНА
РАНЕНИЕ
На четвертый день нас переправили в прифронтовой госпиталь, который находился на берегу озера Селигер. Перевозили на санях, на которых были выстроены будки из фанеры. Мороз был крепкий, и нас, раненых, заворачивали в ватные одеяла и обкладывали химическими грелками. При погрузке сделали обезболивающие уколы – морфий.
Ну, прибыли. Госпиталь там был такой: длинные траншеи выкопаны, глубокие, накрытые бревнами в несколько накатов, там леса хватает. И дерном накрыто. Где копали – оставляли вроде кровати. Хвоя настлана там, потом постели какие-то.
В первые дни у меня была высокая температура и слабость от большой потери крови. От пищи я отказывался, состояние было угнетенное и безразличное. Думаю – а, все равно! Ноги нет, руки тоже нет (это я так думал тогда) – зачем мне жить? Об этом медсестра доложила главврачу госпиталя. Он подошел ко мне как-то и спросил, почему я ничего не ем. Стал меня убеждать, что для скорейшего выздоровления нужно питаться. Я категорически отказался:
– Зачем и для чего я нужен в таком состоянии? Оставьте меня в покое!
Главврач – участник финской войны, и на груди у него был орден Красной Звезды. Когда я увидел орден, мне стало просто стыдно, что такой заслуженный человек уделяет мне столько внимания.
Он вторично подошел ко мне и спросил:
– Что бы вы ели? У нас для раненых все есть.
Я сказал, что хочу свежее яблоко красное и меду. Откуда, думаю, они возьмут… Красное яблоко на фронте! Врач ушел, я подумал, что он оставит меня в покое.
Однако через несколько минут он подошел снова с медсестрой, которая несла на тарелке два красивых свежих яблока, мед и две банки – тех, что на спину лепят, – красного вина. Уговаривать не стал, а приказал:
Почти на каждом обходе я просил врача отнять ногу и тем самым избавить меня от мучений. Но врач утверждал, что я буду ходить на своей ноге, хотя и плохо, что нога еще долго будет болеть и нужно терпеть.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Те деньги на полевой книжке дали временно небольшую поддержку. Но надо было находить выход из такого положения. Я обратился в трест «Макеевуголь», где работал с 1924 года, и зам управляющего трестом тов. Рубинский выписал мне 20 кг картошки и дал свою лошадь, чтоб привезти продукты с базы. Дал он распоряжение и начальнику АХО, чтоб мне привезли угля и дров, получил я также кое-что из одежды для детей, из американских подарков. (Мой отец до сих пор помнит какие-то удивительные клетчатые штаны made in USA, которые достались на его долю и приобщили его к международной моде. – И.С.)
Однажды на рассвете, когда со стороны немцев началась беспорядочная стрельба, один красноармеец совершил самострел: ранил себя в ногу. Чтобы не обнаружили, он закрыл ногу куском коры, содранной с елки. Винтовку он привязал к дереву проволокой, а другим концом – за спусковой крючок. Потянул за винтовку, и последовал выстрел. Мне сразу сообщили мои пулеметчики, я прибежал к месту происшествия. Сразу все стало ясно. Кора, которую он привязал к ноге, была пробита пулей. Рядом валялась винтовка, к курку все еще была привязана проволока (где он только ее достал на передовой?). Пулей пробита кора, которой он обмотал ногу. Где он проволоку только взял, которая была к курку привязана? Он ничего не успел отвязать, трус, он же боялся. Как выстрелил – сразу винтовку бросил, даже патронник не открыл, и гильза была там.
Самострел лежал и истекал кровью. Никто из бойцов не хотел его перевязывать. Они хотели его добить на месте. Я закричал:
– Вы что делаете?
– Да вот, гад такой!
– Подождите, на это есть трибунал.
Я приказал раненого перевязать и вызвал начальника особого отдела, командира и политрука 3-й роты.
Этот боец, самострел, был уральский крестьянин, здоровенный парень. Он все время ходил грустный, еще с того времени, как при формировании проходили учебные стрельбы, и то он тогда уже… был в угнетенном состоянии. Он растерялся: еще до фронта не доехал, а уже переживал это дело! Его даже комиссар батальона спрашивал – почему ты так ведешь себя? А шахтеры не грустили. Они привыкли в тяжелых условиях работать, вот почему они такие.
Собрались все. Политрук только сказал ему: я ж тебе говорил… Он его убеждал раньше, что не надо бояться.
Решено было расстрелять самострела как изменника Родины. Тут же, сразу. Приказали ему самому выкопать яму, но он не мог копать, он был белый – такой делается человек перед расстрелом. Он уже мертвый, когда его расстреливают. Яму ему выкопали. На краю могилы он сидел, стоять не мог: на одной ноге не устоишь. Он уже неживой был, он уже был убитый морально. Тут же и боль. Он уже как немой был. Молчал, ничего не говорил, растерянный такой. Возле ямы, его там же и израсходовали: начальник особого отдела и с ним бойцы, двое, с автоматами, дали каждый очередь. Тот и завалился, прямо так, в шинели, как был.
И жаль бы его – ну чего ж ты, дурак? И мы ж так переживали, в нас же тоже стреляли. Он думал, что ранит себя, его отправят в госпиталь, потом в тыл, а там домой попадет. Но это ж все равно б обнаружили это дело! Даже если пуля насквозь пройдет, по ее действию все равно видно, чья она была. Немецкая пуля тупая, а наша острая, наша разрывает больше. Тут же ясное дело, на месте преступления, из какой винтовки стреляли.
