В Москву приехали утром.
Из вагонов нас выгружали на Казанском вокзале. Выносят на носилках. Шинели у нас те, что были в траншеях, в глине. Народу собралось, москвичи плачут, смотрят на нас. Жаль им, понимаешь. Потом привезли нас в Академию имени Фрунзе. Там три этажа из восьми заняли под госпиталь, первые три, а то выше носить же – не наносишься. Пока везли, простудился, чиряк был на заду. Попросил у сестры ваты. Так я сделал такой как бы бублик и надел, наложил его. В Москве старушка медсестра, говорю ей – я не могу, чиряк, простуда. Она – сейчас. Помазала мазью какой-то – как защемило! А потом вторично помазала. И прошло. А то ж невозможно!
В Москве начали нас купать, нога в гипсе, я боялся, чтоб не размочили, а они обмотали как-то клеенкой. Искупали, побрили. И дали нам пищу. Белого хлеба по куску, по котлетке, еще что-то. И по пачке папирос «Ракета». Мест нет, меня определили в вестибюле на первом этаже – громадном, красивом. Постель была чистая и удобная.
Лежишь, покуриваешь. Впервые за все это время я почувствовал себя спокойно. Не было слышно ни самолетов, ни взрывов. Врачи, медсестры и няни проявляли к нам самое чуткое и дружественное отношение. Следует отметить, что медслужба находилась на высоком уровне на всем пути следования – начиная от фронтовых санитаров, которые под взрывами и пулеметным огнем, не щадя своей жизни, оказывали необходимую помощь.
Питание там было раз в день, – черного хлебца 600 грамм, сахару нет, давали или две сливы сухих, или алычи. А тут надо поправляться! Все-таки и кровью истек, и все. Я дал медсестре полевую книжку, написал доверенность, она получила деньги, купила буханку хлеба черного, огурцов, принесла нам. Братия ж голодная – давай! – и поели все.
Там мне сделали операцию на левой раненой ноге и левой руке, которая была контужена. Операция шла под местным наркозом. Сделали укол в позвонок, запустили туда новокаину, разрезали пятку и вырубили кусок кости и наростки окрепшего хряща. Почти не чувствовал боли, но сильно было слышно стук и отдачу ударов деревянного молотка по долоту, которым производили обрубку.
…Рана зажила, я начал подыматься и учиться ходить на костылях. Наступать ногой было опасно, кости только начали срастаться. Но боли не утихали: ступня, пяточная кость и голень были сломаны, нервы повреждены. Нога оставалась синей и отекшей, кровь проходила плохо.
…В феврале 1944-го из госпиталя я выписался с инвалидностью первой группы. К тому времени я получил уже известие, что семья моя осталась в живых и находится в тяжелом материальном положении.
Я оформил все свои дела и заехал еще в село Чебаркуль, где жила семья пулеметчика из моего взвода. Долго с ними беседовали, меня все спрашивали – как там их Кирюшка, жив ли? Был я с ним вместе в последнем бою, а после ранения его не видел. Мать Кирилла занималась домашними делами, а жена работала в детсадике. У нее был сын-подросток, он провожал меня на станцию и сидел возле меня до прибытия поезда. Во время беседы он заплакал горько и рассказал, что ему очень обидно – отец сражается на фронте с фашистами, а мать связалась с шофером, который у них живет на квартире, спит с ним. Бабушка ругает ее, а мальчику запретила писать об этом отцу: жив останется – придет, и сами разберутся. Такое дело приходит на баб иногда… Я ему:
– Да, верно, не пиши, это правильно бабка сказала. Это тяжело ему будет.
Так что я подтвердил, что это правильно. Что ж он может сделать? Ничего ж не сделает… А настроение какое у человека будет?
…Прибыл я в Макеевку (домой) в конце февраля 1944 года. Семья моя во время моего появления находилась в крайне тяжелом положении. Топить нечем, в квартире холодно, жена болела. Дети полураздетые, тощие от недоедания. Их было четверо. Почти все, что было у семьи из вещей, пошло на менку, а остальное забрали немцы при обыске.
Я привез с собой две пачки концентрата из пшена и с килограмм хлеба. Мать сварила похлебку из концентрата с добавкой кукурузной сечки в большой кастрюле. Я перепугался, когда глянул, как они на кукурузную кашу кинулись. Все это было моментально съедено. Ребята ж голодные как собаки. А у меня ж еще деньги были на полевой книжке. На следующий день пошли с дочкой Раей на базар. А там буханка хлеба стоила 140 рублей, кило сала 300 рублей. И всех ловят – кто покупает, кто продает – и берут, паразиты, в милицию. Я хожу, наблюдаю, а дочка торгует. Я ж на костылях, нести не мог, и обратно так Рая несет хлеб, сало. Вечером детям даю хлеба по куску, сала, накрошу цибулю. И спать. Тогда как попало спали: кто под кроватью, кто где.
После моего приезда домой, через несколько дней, мы, женой поехали в Днепропетровскую область, в село недалеко от станции Пятихатки, чтобы выменять продуктов. Собрали все, что имелось еще из пожитков, да начальник ОРСа дал еще несколько метров материи, но за эти пожитки много не удалось выменять, пришлось отдать еще и бритву. Бритву променял, бриться нечем. Потом еще гимнастерку снял с себя и белье. Остался в бушлате теплом на голое тело.
С нами была тогда и моя свояченица – старшая сестра жены Настя. Мы остановились у одной молодой хозяйки. Жена и свояченица копали с ней огород, а я сидел в хате и чистил кукурузу – выдирал зерна из кочанов. За этот наш труд получили картошки, кукурузы и пшеницы. С этим багажом, что наменяли и заработали, особенно трудно было с погрузкой в товарный вагон. Нам повезло – как раз эшелон порожняком следовал в Донецк. Погрузить помог красноармеец, а до станции довез мужик на коровах за плату.
Был вечер, на станции на всех путях стояли воинские эшелоны, которые следовали к фронту. И тут налетели немецкие самолеты, стали сбрасывать в беспорядке бомбы. Десятки зениток открыли по самолетам шквальный огонь. Перепалка эта длилась около часа в сплошной темноте – станция была затемнена. Я стоял и думал: «А что, если вдруг угодит бомба в вагон? Мы можем оба погибнуть, а что тогда дети будут делать сами? Продукты и деньги у них на исходе, а мы в пути уже десятый день…» Я хотел предложить жене, чтобы кто-то из нас ушел из вагона подальше, так хоть кто-то из нас останется в живых. Но потом передумал – и не стал этого говорить. До конца бомбежки мы вместе оставались в вагоне. Самолеты отбомбились и ушли.
Доехали домой благополучно, харчей подвезли, пшеницы, кукурузы, картошки и других продуктов, на первый случай семья была обеспечена питанием. Начали мы и выпекать. Такая терка была, из железа сделанная. Перемалывали два раза, муку делали. Спечем хлеб, несем на базар. Рая носит, а я наблюдаю. 140 рублей буханка, и нарасхват.
А потом дали хлебные карточки.
И зажили мы!
17 мая2007 г., 16:36
Страна издает свои любимые звуки.
Изо всего, что можно, у нас несется веселый шансон, он же блатняк. Ларьки, вокзалы, такси и даже, по сообщениям детей, школьные автобусы – всюду те же ноты. Чем же это плохо, если людям песня строить и жить помогает?
Не то что плохо, но не сразу понятно.
Я каждый раз при удобном случае спрашиваю у хозяев шансонных магнитол:
– Был у Хозяина?
Люди обычно не понимают вопроса. Они то есть не сидели и даже не вращались в криминальных кругах.
– А раз ты тут ни при чем, зачем слушаешь про зоны, про Колыму?
– Ну так красиво же! Хорошие душевные песни…
А что? Это все ведь не зря. Сами не сидели, так родители, или дядя, или дедушка. Или соседи. Да и вообще вся, считай, страна построена зэками! Начиная с Питера и кончая высоткой МГУ и БАМом. Вот отчего у нас так любим блатняк. Мне иногда делают замечания:
– Ну нет, Питер строили не зэки, а крестьяне. А МГУ – немецкие пленные.
Друзья! Все понимаю. В том числе и то, что взгляд у нас замылен, а прицел сбит. Насчет строительства Питера: если людей согнали из деревень, не спросив на то их согласия, поселили в бараке и заставили работать задаром, под конвоем, – какие ж они крестьяне… это типичные зэки. А пленные немцы, которые работали на стройках, под охраной, – тоже зэки, просто немецкой национальности… Так-то.
И вот на днях, покупая, кстати, в Питере, построенном зэками крестьянского происхождения, – в ларьке батарейки к диктофону, я услышал из старого кассетника песенку про то как «мне часто снится за колючкой твоя помятая кровать».
– Что, был у Хозяина? – спросил я, ожидая обычного недоуменного ответа. Или глупого ответа про то что он сам хозяин своего ларька.
Но на этот раз все было по-другому.
– Было такое, пятерку оттянул… – ответил с тенью смущения продавец, молодой мужик вполне законопослушной и даже модной внешности. Он не стыдится своего прошлого и не скрывает его, да это ж и хорошо. Помню, как иные австралийцы мне хвастались, что вот у них предки были каторжники и есть документы. А у кого нет доказательств, те как будто в армии не служили, они как бы дефектные. И построили ж страну! Ну не одни только каторжники, еще для полного комплекта понадобились проститутки, которых разметали прям на берегу, когда приходили набитые бабами корабли – не для пустых бесплодных забав, но ради жизни на Земле.
