В этом состоит отличие еврейской, возможно, и любой западно-азиатской культуры от культуры европейской, сформированной в лоне греко-римской традиции. Европейская традиция куда меньше, чем в азиатских странах, включает в себя органичным элементом разноообразные ритуалы и церемониальные правила — «с яствами, питиями и омовениями» («Послание к евреям» 9, 10). Европейцы в своем религиозном поведении — люди, намного более свободные, чем обитатели азиатского континента. Эту особенность, это отличие от евреев и от прочих соседей по континенту обозначено уже в одном из основополагающих христианских документов («Первое послание к коринфянам»): «Все, что продается на торгу, ешьте без всякого исследования для спокойствия совести: ибо Господня земля и все, что наполняет ее. Если кто из неверных позовет вас и вы захотите пойти, то все, предлагаемое ими, ешьте без всякого исследования» (10, 25–28). «Свободное от Закона отношение к жизни, — характеризует ситуацию Д. Флюссер, — есть характерная черта европейской цивилизации. Если бы христианство вначале распространилось в восточном, азиатском регионе, то в нем на почве еврейского Закона, вероятно, много больше развилась бы ритуально-церемониальная сторона. В противном случае оно не смогло бы быть естественной для этого региона религией» (33).
Иудей по вере Д. Флюссер в своем сочинении «выверяет» все поступки законоучителя из Нацерета по меркам не его учения, так сказать, его «идеологии», но по соответствию его поступков современному для Йешуа еврейскому Закону.
И вывод профессора таков: судя по Евангелиям, ни разу за всю жизнь Йешуа не нарушил ни одного правила современного ему еврейского ритуала. Все разночтения, которые удалось выявить в текстах, объяснимы либо разницей в толковании тех или иных еврейских обычаев в их иудейском и галилейском вариантах (например, как растирать в субботу подобранные на поле колоски, если путникам вдруг захотелось есть в дороге, а запасенной еды не имеется? В Иерусалиме полагали, что это можно делать только пальцами, галилейские же провинциалы позволяли себе использовать всю ладонь. Ученики Йешуа поступили по принятой именно в Галилее традиции, отметил Флюссер). Другой случай: в Иерусалиме считалось необходимым проводить ритуальное омовение рук дважды — перед едой и после нее. В Галилее же поступали по-старинному — мыли руки лишь после еды. Так делали и апостолы. Но это был еврейский, хотя и местный ритуал).
Иногда расхождение Йешуа с ритуалом, в котором его пробовали обвинить, объяснялось недостаточно внимательным понимание деталей происходившего. Например, существовал запрет на занятие исцелением больных в день субботнего отдыха — если не имелось непосредственной угрозы жизни пациенту. Йешуа же исцелил в субботу некоего сухорукого — «и рука стала здоровая». Являлось ли сие нарушением субботы? Вроде бы — да: ведь болезнь была хроническая, от сухой руки больной не мог внезапно скончаться. Но Флюссер обратил внимание своих читателей на два незаметных по началу обстоятельства: первое — что исцеление прозведено не физическим действием, а словом («Вытяни свою руку!»), а слово использовать в субботу по Закону можно. Главное же — Иешуа умышленно свершил акт этого исцеления в субботу, чтобы продемонстрировать своим землякам новый, открытый им моральный принцип: «Случилось же в другую субботу же войти Ему в синагогу и учить. Там был человек, у которого правая рука была сухая. Книжники же и фарисеи наблюдали за ним, не исцелит ли в субботу, чтобы найти обвинение против него. Но он, зная помышления их, сказал человеку, имеющему сухую руку: „Встань и выступи на середину“. Тот встал и выступил. Тогда сказал им Иисус: „Спрошу вас: что должно делать в субботу — добро или зло? Спасти душу или погубить?“ Они молчали. И, посмотрев на всех, сказал…: „Вытяни свою руку“. И… стала рука здоровой… Они же пришли в бешенство: „Что нам делать с Иисусом?“» (Лк 6, 6–11). То есть он доказывал им: делать в субботу добро — вопреки их мнению, дозволено Законом. Даже если он ошибался, это не было сознательным нарушением Закона, а аргументом в религиозном споре относительно дозволенного и недозволенного в субботу.
Принципиально же, размышляет Флюссер, у Иисуса не могло возникнуть разночтений с Законом: по высказанным им самим представлениям, на Законе держится мир: «Истинно говорю вам: доколе не прейдет небо и земля, ни одна нота и ни одна черта не прейдет из Закона, пока не исполнится все» (Мф, 5–18). В евангельских документах об Иисусе говорится так: «Он рожден под Законом» (Гал, 4, 4) «Он сделался служителем для обрезанных — ради истины Бога» (Рим. 15. 8).
Еще один пункт, зафиксированный автором-иудеем: проповедь Иисуса обращена именно к тем евреям, что соблюдали ритуальные традиции: «Не выходите на дорогу народов и не входите в города самаритян, — наставляет он своих апостолов, — а идите лучше к потерянным овцам дома Израилева» (Мф, 10, 5–6). Конечно, встречаются в Евангелиях и случаи служения Иисуса неевреям, например, особо выделяемая профессором история с римским сотником:
«У одного сотника слуга… был болен при смерти. Услышав об Иисусе, он послал к нему иудейских старейшин — просить исцеления. И они… просили убедительно, говоря: он достоин, чтоб ты это сделал для него, ибо любит наш народ и построил нам синагогу. Иисус пошел с ними. И когда уже был недалеко от дома, сотник прислал к нему друзей — сказать ему — „не трудись, Господи! Ибо я недостоин, чтоб ты вошел под кров мой. Потому и себя самого не почел достойным придти к тебе. Но скажи слово — и выздоровеет слуга мой. И я тоже подвластный человек, но имея в подчинении воинов, говорю одному: „Пойди“ — и он идет, другому: „Приди“ — и он приходит, третьему — „сделай то“, и делает….Иисус удивился и сказал идущему за ним народу: „И в Израиле я не нашел такой веры“. Посланные, воротившись, нашли слугу здоровым“» (Лк. 7, 2–11).
Примечательным мне показалось такое обстоятельство: у Давида Флюссера, человека религиозного (хотя принадлежащего к иной конфессии, чем христианство), я наблюдаю куда более высокую степень доверия к Евангелиям, чем у светских «библеистов», христиан по происхождению. Для него христианские религиозные мотивы по сути продолжают традиции знакомой ему с детства раввинистической литературы. Например, Флюссер естественно воспринимает рассказы Евангелий о чудесах Йешуа: чудотворец, есть редкий, но все же привычный образ и в древнееверейской литературе. «До разрушения Храма таких описано четыре, их них двое в Галилее», — замечает Флюссер. И перечисляет имена: рабби Ханина бен Доса, живший примерно через два поколения после Йешуа — когда он исцелил от неизлечимой болезни сына величайшего раббана («танна»), председателя религиозного суда раббана Йоханаана бен Заккая, и жена этого книжника спросила мужа: «Разве Ханина больше, чем ты?» — тот ответил: «Нет, но он стоит перед Богом как слуга перед царем, а я как князь перед царем» (Брахот 34б). Другой чудотворец из списка Флюссера — это Хони, «кругочертитель» (живший примерно за полвека до Йешуа). Он мог делать такие чудеса, что «ав-бет-дин», председатель Верховного суда Шимон бен Шетах говорил ему: «Если бы ты не был Хони, я бы тебя предал херему (анафеме — М. Х.). Но что я могу сделать? Когда ты привередничаешь перед Богом, он выполняет твою волю, как отец выполняет волю капризного сына. Ведь если сын говорит: „Отец, искупай меня в горячей воде или полей меня холодной водой, или дай мне орехов, или миндаля, или абрикосов, или гранат — отец для него это делает“». Оба раввинских примера показывают, что чудотворец, хотя как чрезвычайно редкий феномен, но воспринимался современниками естественно — как своего рода «Близкий к Богу», как, образно говоря, Его баловень-домочадец… Еще ярче третий пример — Ханан «сокровенный». В засуху евреи кричали ему кричали: «Аба, аба („папа, папа“ — М. Х.) дай нам дождь!» И он обращался к Богу: «Владыка мира, сделай это ради тех, кто не понимает разницы между Отцом, что дает дождь, и папой, который дождя дать не может» (Таанит). Глас небес к нему обращался: «Сын мой»…
Естественно, иудей, привыкший к описаниям такого рода в старинной еврейской литературе, вовсе не был смущен ими и в Евангельских сюжетах. Это открытое доверие религиозному тексту, вовсе необычное у цивилизованного по европейским стандартам читателя, позволяет Флюссеру увидеть новые, парадоксальные и для евреев, и для христиан нюансы в старинных сочинениях.
Вовсе не Флюссер, например, первым обратил внимание на пристрастие Йешуа к проповеди среди «своих» — об этом давно писали «христологи». Но вот новый феномен: в эпоху Йешуа (в отличие от современной практики) в еврейской среде существовало активное еврейское прозелитство — обращение язычников в «истинную веру». Это естественное поведение для верующих людей, убежденных, что «Бог Израиля — Бог единственный», что «всему миру должен явиться свет с Сиона». Обращенных тогда было много (к ним, например, явно относился тот сотник, чьего слугу исцелил Йешуа). Позже среди них успешно вели проповедь «павликиане», ученики апостола Павла, что привела к конечному торжеству в Европе мирового христианства. Но у тогдашних евреев существовали различия в отношении к прозелитизму и к прозелитам: фарисеи школы Шаммая противились прозелитству, фарисеи школы Хиллеля — поощряли его. Казалось бы, Йешуа должен быть по сути, по смыслу своей проповеди быть ближе к более мягкой школе Хиллеля. Но вот парадокс, открытый Флюссером: в целом Йешуа был как законоучитель действительно ближе к «школе любви», к школе Хиллеля, но по этой проблеме — прозелитизму — он был куда более строг и примыкал к «шаммаистам». «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, за то, что обходите море и сушу, чтоб сделать прозелитом хотя бы одного, а когда это случается, делаете его сыном ада, вдвое хуже себя» (Мф 23, 15)
