То, что нынешний год объявлен Годом литературы, само по себе говорит об ощущении некой неудовлетворённости литературными делами – и в той части общества, что не потеряла ещё навык к чтению, в том числе и в государственных структурах, инициировавших этот план. Достаточно вспомнить, что указ о проведении Года литературы подписан Президентом РФ, Организационный комитет по проведению Года литературы сформирован распоряжением председателя правительства, а возглавляет его председатель Государственной Думы РФ.
Что же не в порядке на фронтах отечественной беллетристики, как говорили в 20-е годы? Вроде бы жаловаться особо не на что: выходит множество современных книг, в литературе работают признанные мастера, происходит постоянное пополнение их рядов новыми авторами. Да и сама литературная палитра весьма разнообразна: здесь и возрождённый в своих правах реализм, и потеснённый было постмодернизм, и сложнейший синтез реализма и модернизма, который не описывается привычной терминологией. Богатство и многообразие современной литературы поражает, и если для его демонстрации перечислять имена и произведения последних лет, то объёма газетной полосы явно не хватит. Современная литература предстаёт как сложная динамическая система, находящаяся в неравновесном состоянии.
Да и литературная жизнь бурлит: множество премий с самыми разными номинациями и вкусовыми пристрастиями членов жюри появились отнюдь не в 2015 году, а вручаются лет эдак двадцать, если не больше. Они пытаются определить писательские репутации, закрепить их, сделать устойчивыми, пусть и в сравнительно небольшом круге участников литературного процесса, близкого к той или иной премии. И не велика беда, что у многих членов жюри преобладает брендовое мышление, почему и состав лонг- и шорт-листов , а также и лауреатов, вполне предсказуем. И всё же они вручаются, и нет, наверное, месяца в году, когда не вставала бы на небосклоне российской словесности новая премиальная звезда.
Как будто второе дыхание получили «толстые» журналы: они вновь консолидируют свой круг читателей, идеологически и эстетически близких авторам и критикам издания.
Крупные книжные магазины, такие как «Москва», или «Дом книги», или «Библио-Глобус», собирают сотни тысяч людей, для которых потребность чтения является естественной и неотъемлемой.
Что же тогда вызывает неудовлетворение и заставляет объявлять Год литературы?
По нашему глубокому убеждению, причина одна: резкое изменение её статуса. Из важнейшей сферы общественного сознания, в которой формировались национально значимые культурные образы, модели личного и социального поведения, способность чувствовать и думать, иными словами – важнейшие принципы русского взгляда на мир, литература превратилась в сферу частную, локальную, едва ли не приватную, а читающая публика разбрелась в соответствии со своими пристрастиями и представлениями, оформленными разнообразными премиями и «толстыми» журналами. И вот итог за последние 15 лет: русская культура утратила присущий ей на протяжении последних трёх столетий литературоцентризм.
Масштаб подобного, воистину геологического изменения культурного статуса литературы современникам, наверное, трудно осознать. Это примерно то же самое, что смена геомагнитного поля Земли или изменение привычного облика пяти континентов, когда одни уходят под воду, а там, где только что плескался океан, появляется суша с новыми береговыми очертаниями. Но катастрофа, сменившая «полярность» русской культуры, лишив её литературоцентризма и предложив на её место массмедиа, произошла не сама по себе, не в силу неких социокультурных обстоятельств непреодолимой силы. Не потому что пришёл интернет, не потому что информация стала доступна и избыточна, не потому что нет времени читать и не потому что утвердилось клиповое мышление как результат воздействия рекламы и сериалов. Даже не в силу якобы объективных процессов глобализации, которая навязывает не только ширпотреб, но и англосаксонские стандарты образования, мышления, поведения, в которых нет места литературе и чтению, – по крайней мере, того места, которое она традиционно занимает в русском культурном пространстве.
Причина в другом – в осознанной государственной политике в отношении образования, которая велась на протяжении последних 15 лет. Эта политика привела к насильственному внедрению абсолютно чуждой нам Болонской системы, к разрушению традиционного пятилетнего высшего образования и замене его на бакалавриат и магистратуру – без чёткого понимания, зачем нам это нужно и в чём смысл того и другого. А в школе она привела к насильственному внедрению тестовой системы, принятой в англосаксонской образовательной модели и принципиально чуждой национальной образовательной традиции, генетически восходящей к немецкой ещё с петровских времён. Так пришёл в школу ЕГЭ – самое, наверное, непопулярное детище трёх министров образования последних лет.
При чём же здесь литература? Как все эти образовательные инновации отразились на литературе, её статусе в культурной иерархии, на её общественной роли и социальной значимости?
Начнём со школы, которая при всех сложностях и несовершенствах всё же является после семьи важнейшим фактором, формирующим личность. Так вот, литература планомерно и целенаправленно выдавливалась из школы и превратилась из главного предмета школьной программы во вполне второстепенный, как пение[?]
Нечто подобное было просто непредставимо ещё в начале 2000-х годов. Литература была основным школьным курсом, наравне с математикой, русским языком и историей. Фасад типовой школы середины века украшали барельефы Ломоносова, Пушкина, Горького и Маяковского, что само по себе было архитектурным подтверждением статуса литературы. Сочинение было первым из выпускных школьных экзаменов и обязательным вступительным в любой вуз, гуманитарный или технический. Так было в дореволюционной России, когда за партами сидели гимназисты, так было в СССР, так было в первое десятилетие новой России. Почему?
Да потому что в обществе, в педагогической среде, в семьях господствовало понимание того, что литература и сочинение по литературе формируют две вещи, необходимые личности в её социальном и национально-историческом бытии.
Первое: включает её в контекст национальной истории и культуры, укореняет в вертикали времени, даёт ощущение причастности к событиям национально-исторической жизни, как бы далеко от них ни отстоял человек. Уж так повелось в русской культуре, что национальную историю мы познаём через литературу: об Отечественной войне 1812 года знаем по Л. Толстому, созданные им художественные образы Наполеона и Кутузова для нас правдоподобнее, чем реальные исторические деятели. О том, как ощущала себя дворянская молодёжь накануне выступления 1825 года на Сенатской площади, поведал Грибоедов, и Чацкий для нас и живее, и ближе Чаадаева, Бестужева, Муравьёва… Честь смолоду беречь учил всякого русского отец Петруши Гринёва, а сам Петруша показывал собственными поступками, что есть вещи куда дороже жизни, когда отказался сплюнуть, по совету Савельича, да поцеловать злодею ручку: «Я предпочёл бы самую лютую казнь такому подлому унижению», подумает он, стоя под виселицей. О Петре Первом всякий, кто принадлежит русской культуре, мыслит категориями исторического романа Алексея Толстого.
И второе. Освоение литературы как предмета предполагает два вида деятельности: с одной стороны, это чтение как интеллектуальное и эмоциональное восприятие значительных объёмов художественного текста – как, скажем, четырёх томов «Войны и мира» или «Тихого Дона». С другой стороны, это написание сочинения, в котором и сказывается опыт подобного освоения. Это взрослый и очень серьёзный вид деятельности, в идеале близкий к литературной критике, к созданию научного текста, в котором сказывается личное интеллектуальное и эмоциональное отношение к литературному произведению, а также к литературно-критической традиции его интерпретации. Сочинение формирует у человека способность критического восприятия того, что было сделано до него; способность обнаружить разные точки зрения и умение их сопоставить или противопоставить. Скажем, выразить своё отношение к Обломову, важнейшему образу национального литературного пантеона, формирующему некие краеугольные камни национальной мифологии, и определить свою позицию между статьями Чернышевского, увидевшего в Обломове символ национального недеяния и паразитизма помещичьего сословия, и Дружинина, который создал апологию этого образа, трактуя его как корневой для русского взгляда на мир. Эти навыки критического восприятия текстов столь важны, что возникает вопрос: а можно ли вообще понять литературу, не создавая сочинения?
