Станислав Куняев из редких в наши дни соображений литературной этики в своём издании собственных стихов практически не публиковал. В антологии – небольшая подборка, всего четыре стихотворения. Датирована – трагическим 1991. Ст. Куняев – поэт мощной энергетики, крепкого и сильного стиха, открытой публицистичности и социальности. В одном из стихотворений, вошедших в антологию, словно стремясь укрыться от бунтующей черни, – из Берлина, Праги, Бухареста, Пловдива, Будапешта движутся домой памятники русским солдатам-освободителям. Величественное и трагическое зрелище.
– Ну, с Богом, в путь! –
…и тронулись солдаты!
Под ними простираются Карпаты,
В тумане тают Прага и Белград,
Ползут за ними в боевом порядке
"Тридцатьчетвёрки" и "сорокапятки".
Последний начинается парад.
Сказала бы – тризна по распавшейся державе. Но даже рушащаяся империя, уходящая со своих рубежей, у Ст. Куняева остается Победительницей.
Евгений Курдаков – поэт, тяготеющий к философской лирике и античности. "Кроме того, я думаю, что Карфаген должен быть разрушен" – когда-то эти слова, которые в каждой речи повторял римский сенатор Катон Старший, привели к разрушению Карфагена. Такова амбивалентная природа слова. Созидающее вселенные, разрушать их оно может с такою же силой. Не случайно и Россию – страну Бога Слова и лучшей в мире литературы – уничтожали словом. "– Ceterum cense, – и тают святые легенды, – Ceterum cense, – и пушки стреляют в закон". История повторяется. Только вместо Карфагена танки палят в 1993 по Белому дому. Расстрел Дома Советов – прямой результат выступлений сегодняшних Катонов, обрекших отечество на уничтожение. Так предания первого Рима всплывают при разрушении третьего.
Галичский любомудр Лапшин на сегодняшние события и русскую историю сознательно смотрит глазами глубинной России. Его герои живут рядом с ним. Это обитатели маленького провинциального городка: почти юродивая Клёна, старики – муж и жена, – уединённо коротающие век в бревенчатой хате. С болью наблюдает поэт, как разрушение достигает глубины Руси. Лапшин хорошо знает и чувствует русские характеры. Ему ещё доступен психологизм – плод многовекового монашеского делания, который позже был подменён психоанализом и во многом ушёл из русской литературы, оставшись достоянием класси- ков ХIХ столетия. Путь Лапшина к Богу – путь пилигрима, бредущего вёрстами человеческой души.
До "поэтического взрыва" в "Нашем современнике" Светлана Кузнецова не дожила трёх лет. Умерла в 1988. Она – современница, практически участник сегодняшних литературных событий. И вместе с тем – поэт другой эпохи. Не знающим поэта читателям напомню: Ю.Кузнецов ставил С.Кузнецову в один ряд с Цветаевой и Ахматовой, а В.Кожинов писал как о второй после Ахматовой поэтессе ХХ века. Светлана Кузнецова – сибирский поэт с трагической судьбой и ярко выраженным пророческим даром. "Тысячелетие встретим, пируя на тризне, Пересчитаем и взвесим тяжёлые числа", – строки, написанные в 1987, предвещающие и смерть самой поэтессы и разрушение отечества. И из-вестное стихотворение "Гадание Светланы", датированное 1976, в контексте антологии и времени звучит по-другому, это тоже стихотворение – предчувствие катастрофы.
Татьяна Глушкова прощается с уходящей от России Украиной, с родным Киевом. Распад СССР для неё – ещё и личная трагедия потери малой родины, корней, детства. Она поэт зрения, и в своей тяге к бытию, в бесконечном перечислении и любовании боится упустить самую малую деталь. Но и с жиз-нью приходится прощаться: "Но как мы запоздало понимаем, В чём красота и в чём приволье духа, Тогда лишь усмирив свою гордыню, Когда никто не зарится на нас". Лучшее стихотворение в подборке – "Осень", поражает неженскими мужеством и твердостью письма.
Те же несгибаемая стать и сила духа присущи Светлане Сырневой. Сырнева живет в обнищавшей, разорённой России. Мир Светланы Сырневой – мир скудости и нищеты, в котором некуда идти. За существованием поверх предела – щедрость и стать человека, не знающего недовольства, приученного восстанавливать "мир из себя самое": "Нет в России пустот, позабытых полей, Все надстроено здесь до великих твердынь". Вот этою щедростью души С.Сырнева – поэт умного сердца – восстанавливает "до великих твердынь" и свою поэзию.
Поэт по-особому жемчужного, словно просвечивающего невидимым светом стиха, Геннадий Ступин остро и быстро откликнулся на разрушение отечества: "Меж призраков века-урода Я вижу повсюду и чту Бессмертную душу народа, Святую её чистоту". Выразительна и умна неправильная на первый взгляд строчка: "Нету во мне перед бездной лица". За кажущейся ошибкой – одно из ключевых понятий православия: лицо человеку дается Богом как паспорт в вечности – для свидетельства о неповторимой личности. В личности – тайна спасения души. Отсюда и рождается глубинное тютчевское "во мне" вместо ожидаемого "на мне".
Борис Сиротин пришёл к себе довольно поздно, трагические девяно-стые совпали для него с творческим взлеётом. Сиротин – лирик с явной тягой к классическому русскому любомудрию, с умением подметить и сделать поэтическими приметы сегодняшнего дня, поэт высокой книжной культуры. Не слу-чайно в стихах Сиротина возникают тени великих предков – Бахтина, Розанова, Леонтьева. Время разрушения отечества совпало со временем возвращения России духовных и культурных ценностей. Великие тени словно скользнули за предел, разделяющий тот свет с этим, пришли защитить и поддержать попранную Русь.
Невольно закрадывается мысль: а не Россию ли со множеством населяющих её народов и племён перемалывает старая мельница из стихотворения Глеба Горбовского – древний символ Господних гнева и кары?
...Всё перемелется –
Энгельс и Маркс,
Черчилль и Рузвельт –
останется Русь.
Неожиданно с неодолимой силой набежавшей весенней воды в поэте рождаются Вера и Надежда. Ведь мельница – это и старый, как мир, символ превозможения, перемалывания зерна в хлеб, символ традиционной крестьянской жиз-ни, один из символов мирового древа, все превозмогающего духа, все перема-лывающего времени.
Парадоксально, но явно: под объединяющие звуки классической лиры общий хор поэтов, собранных под обложкой антологии, поёт о великой благодати, осенившей ушедшее русское тысячелетие и великих жертвах, приносимых за эту благодать, о выпавшем России на сломе тысячелетий пути на Голгофу и грядущем её воскресении и возрождении.
При всём разнообразии и обилии крупных поэтов, напоминающем конец-начало прошлого столетия, в книге нет упадничества серебряного века, совре-менные поэты на руинах страны поют о грядущем возрождении Родины. Это упование рождено главным, что совершила русская поэзия за прошедшие пят-надцать лет – её возвращением к Богу. Именно возвращение к православию сделало возможным "поэтический взрыв" на руинах страны, такой яркий и мощный, что назвать наше поэтическое время веком бронзовым или медным – язык не поднимается. Скорее, приходится говорить о вечном поиске золотого века в русской поэзии и попытке преодоления века серебряного.
Юрий Павлов ЛЕЙТЕНАНТ ТРЕТЬЕЙ МИРОВОЙ (Беседа со Станиславом Куняевым)
Юрий Павлов. Станислав Юрьевич, ваши недруги из либерально-демократических СМИ называют вас русским националистом, антисемитом, черносотенцем. Как вы относитесь к такого рода "полемике"?
Станислав Куняев. Когда в ответ на мои исторические исследования, на цитаты из классиков, на упоминание должностей и фамилий, на приведённые неоспоримые факты я слышу: "Ксенофобия! Расизм! Антисемитизм!", я отношусь к такого рода истерике спокойно и спрашиваю беснующихся коллег: "Граждане, я сказал правду или неправду? Если правду, то закройте рты. Фёдор Михайлович Достоевский однажды изрёк: "Правда превыше всего, даже – России". Хотите, чтобы я пояснил свою мысль? Пожалуйста!
В течение последнего года я был втянут в длительную и жестокую полемику с Марком Дейчем из "Московского комсомольца" и с Семёном Резником из "Еврейской газеты". Дейч объявил в одной из своих статей, что главным виновником в репрессиях 30-ых годов были русские чекисты. В ответ я напомнил ему, что шефом ОГПУ в те времена был Генрих Ягода. Тогда оба журналиста завизжали: "Антисемитизм! Гулаг! Ягода был не еврей, а коммунист!"
В ответ я уточнил, что "коммунист" – это партийная принадлежность, которую можно поменять, из партии могут перед расстрелом исключить, но евреем ты всё равно останешься. А ещё я добавил, коли они вспомнили Гулаг, что начальником всего Гулага был М.Берман (сменивший Когана), что у Бермана было три заместителя – Раппопорт, Плиннер, Кацнельсон. Я даже не стал выяснять, какой они национальности. Не успел, потому что наши папарацци засучили ножками, засверкали глазёнками и завопили: "Расист! Погромщик! Черносотенец!" Но я, не слушая этот гвалт, добавил, что в ноябре 1935 года в газете "Известия" был опубликован список награждённых орденами всех степеней комиссаров госбезопасности, верхушки НКВД, в котором из 37 фамилий 19 (то есть 52%) были соплеменниками Марка и Семёна, а остальные 18 – русские, украинцы, белорусы, латыши, поляки, грузины и "разные прочие шведы", говоря словами Маяковского. Я переспросил Марка и Семёна: знакомы ли они с этим указом о награждении, или это очередная сталинская фальсификация истории? В ответ Семён возопил, будто бы я обвиняю их обоих в том, что они пьют кровь христианских младенцев, потом у обоих пена пошла изо рта и они рухнули без чувств наземь. На том дискуссия и закончилась. Вроде через некоторое время оклемались. Но молчат до сих пор...
