Читаю Лермонтова вслух. Собаки
рычат у входа. Возглас: "Замолчать"
И смеркло слово. Кобелям звучать...
СТЕПЬ НОЧЬЮ
Ночь. Степь.
Ты слышал ли когда-нибудь
в распадинах, в оврагах, на равнине —
детеныши сосут природы грудь?
Остановись! Замри посередине,
почувствуй наслажденья
всхлип и всхрап,
и всплеск воды, и перебежку лап.
И тени хмурые вблизи видны,
и ржанье жеребенка издалека.
В логу, в кустах тумана поволока,
при волчьем солнце пашут кабаны.
Мышкует лис, двух перепелок спор,
рев выпи, скрип угрюмый коростеля,
сосцы травы хрустят,
трещат растенья...
Вдали упавшая звезда — костер.
* * *
Мне так тебя недостает,
что кажется, я упаду до срока,
как дерево, лишенное щедрот
земли, ее живительного сока;
что из души ушло тепло,
в ней пустота —
и мысль любая канет,
как будто время выгрызло дупло:
беда подует — и меня не станет...
Олесь Бенюх ИСПОВЕДЬ СТУДЕНТА
Я, ВАНЯ СИРОТКИН, погиб 3 октября 1993 года при штурме телецентра “Останкино”. Мне было девятнадцать лет и я очень хотел жить. Но милицейская пуля попала в самое сердце — и костлявая тотчас схватила меня в свои объятия. До сих пор я нахожусь в чистилище (обслуга говорит, что нас будут здесь держать, пока не прибудут главные виновники нашей гибели), и каждый год 3 октября я получаю увольнительную — слетать домой, хоть одним глазком глянуть, как там и что.
Вот и сегодня душа моя, в мгновение ока преодолев дистанцию в сто тысяч двести тридцать один световой год, оказалась в Москве, Третьем Риме, Оплоте Славянства. Раннее утро, редкие прохожие поеживаются на легком морозце, ветер швыряет им в лицо пожухлую опавшую листву, надсадно урчат зловонные моторы авто. Небо затянуто грязными тучами, из которых непрерывно сыплются мелкие жалящие капли. Я вижу величественные контуры восстановленного храма Христа Спасителя. Славное, богоугодное дело. По этому поводу у нас в чистилище даже праздник хотели объявить. Но святые апостолы велели с праздником повременить. Петр и Иоанн обратились с вопросом к самому Иисусу Христу: “Прежний храм был построен на гроши и копейки, собранные по всей Руси. Не вернее ли было нынешние-то деньги из казны сперва обратить на то, чтобы накормить, одеть и прибежище дать всем страждущим и сирым, а уж потом храм возводить?”
Вижу роскошные — мрамор, гранит, стекло — хоромы банков и фирм. Вижу коттеджи и виллы, тифозной сыпью вздувшиеся на теле матушки-России. И вовсе не то плохо, что они есть, а то, что встали они на деньги, ворованные, вынутые изо рта, отнятые у нищих и неимущих, слабых и беззащитных. Неужели я и друзья мои ушли из жизни, чтобы открылась зеленая дорога хапугам и рвачам, взяточникам и казнокрадам, ворам и бандитам?
Вспоминаю день 3 октября 1993 года. Утром позвонил Витек. Несмотря на воскресенье, решили отправиться в Alma Mater. Как всегда, встретились у метро, но до университета так и не доехали. В одном вагоне с нами оказалась Люська Гурьева.
— Ребята, — зашептала она, взволнованно озираясь по сторонам, — папа из Генштаба сегодня даже ночевать не приезжал. Позвонил в семь, сказал, чтобы из дома никто ни ногой.
— Ты и рванула?
— Ага.
Мы бывали у Люськи, видели ее отца — боевого генерала-афганца. А она, помолчав, добавила:
— Вот-вот войска в город введут.
Мы вышли на станции “Китай-город” и прямо на платформе наткнулись на усиленный патруль военной комендатуры — два старших офицера и шесть солдат. Три юных лейтенанта-танкиста стояли навытяжку перед молодцеватым черноусым полковником.
— Немедленно отправляйтесь в часть, — услышал я его командный голос, когда он вручал им тщательно проверенные удостоверения. — И чтобы одна нога здесь, а другая там. Блядки отменяются. Понятно?
— Так точно! — согласно рявкнули танкисты.
— Видите, видите? — вновь зашептала Люська.
— Классная заваруха может получиться! — радостно выкрикивал Витек, когда мы мчались вверх по лестнице, перескакивая через несколько ступенек. — Возьмем реванш над “красно-коричневыми” за гражданскую. Ура!
— Ты же на мандатной при поступлении козырял тем, что твои предки-путиловцы чуть ли не Зимний штурмовали! — удивлялся я.
— А ты и поверил, ухи развесил, как ректор и его прихлебалы! — Витек хитро подмигнул Люське, кивнул в мою сторону. — Ну сам подумай, Нарышкины мы. Ты же не чета гэбэшникам вшивым, историю, чай, знаешь. От Натальи Кирилловны да ее брата Левушки род наш идет-тянется. А заводскими с хлеба на воду перебивались наши крепостные. Тоже все Нарышкины.
— На нашем курсе уже пять князей объявилось, — заметила Люська.
— Да у тебя же самого отец академик, — воскликнул Витек, — небось не из быдла.
Я промолчал. Он был из самого что ни на есть быдла — крестьянин-бедняк из Новгородской губернии.
— Пять князей да “новые русские”, да устойчивые демократы — все равно мало, — бубнил Витек.
— Все равно больше за “красно-коричневых”. Ты-то за кого? — вцепился он вдруг в меня своими огромными синими глазищами.
— Но этот хлеб,
Что жрете вы, —
ведь мы его того-с...
Навозом...
Витек недоуменно пожал плечами.
МЫ ВЫНЫРНУЛИ из-под земли на Старую площадь и сразу попали под яростные вихри шквального ветра, который то вдруг замирал, то, будто вновь собравшись с силой, с остервенением бросался на людей, деревья, здания. Метрах в тридцати, прямо против входа в метро, на мостовой стоял высокий старик. Простоволосый, в одной белой исподней рубахе и серых заплатанных портах, он держал в воздетой над головой руке большой медный крест. Развевались длинные сивые волосы, разметалась на широченной груди густая, до пояса борода. Могучим басом, достигавшим любого конца площади, он выводил: “Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, Святый Милосердный, помилуй нас!” За его спиной стояли, нерешительно улыбаясь, два милиционера. Борцы-тяжеловесы — лица цвета красного кирпича, ладони с ковш экскаватора — они пытались ему что-то деликатно внушить. А он, будто и не замечал их вовсе, продолжал и продолжал повторять слова молитвы. По правой стороне движение было перекрыто. Там, вверх к Лубянке, тянулась негустая толпа. Люди несли свернутые красные транспаранты портреты Сталина, пачки с листовками. Серые лица, тусклые взгляды, угрюмое молчание.
— О, козлищи прут. Де-мон-стран-ты, — послышался насмешливый голос за спиной. Я обернулся и увидел молодого парня в добротном, до пят пальто из верблюжьей шерсти. Желто-сине-бордовый шарф, золотистые замшевые штиблеты, на запястьях обеих рук массивные золотые браслеты. Он стоял, прислонившись спиной к церковной стене. Рядом с ним, обнимая его за шею одной рукой, улыбалась миловидная девушка в изящной черной шляпке с вуалеткой и светло-лиловом пальто-балахоне.
— Народ идет, — тихо возразила ему пожилая бедно одетая женщина, державшая за руку маленькую девочку. — Голодный, обобранный, нищий народ.
— Народ? — небрежно переспросил парень, неспешно переложив во рту жвачку слева направо. — Народ, который позволяет, чтобы его обгайдарили и прочубайсили, он и есть народ-козел.
— А эта страна, — вставила девушка нараспев неожиданно низким контральто, — страна-свинья!.
— То-то ты ряху таку отъела, — добродушно усмехнулся, смахнув пивную пену с пышных пшеничных усов, средних лет мужик в замызганной брезентовой спецовке и резиновых сапогах. На волосатой груди синел наколкой боевой капюшон кобры. И вдруг озлобился, остервенело шваркнул недопитую бутылку на тротуар, смачно сплюнул:
