Север стал для Куняева особой точкой на земле. Его влечёт к себе сама стихия этого края с суровостью во всём — в природе, быту поморов, и этим его стихи оздоровляюще действуют на читателей. И понимаешь, когда автор жалеет тех, кто не испытал того, что пережито им на севере, и — на охоте, на рыбалке, при встречах, разговорах с поморами, с охотниками в зимовьях. Но и те, кто никогда не был на севере, по куняевским стихам могут почувствовать "вкус" беломорского бытия. Он, кажется, замечает, видит то, что так завораживает его слух:
Я опустил глаза к реке —
Вихрь зародился вдалеке,
Качнулась ивовая ветка.
Вихрь воду сморщил, и на ней
Вдруг стало ясного ясней
Невидимое тело ветра.
"20 декабря 76
Дорогой Стасик!
...Между тем, между тем, — я читаю (прочла) Ваши статьи — с наслаждением, и у меня множество мыслей о них, как печатных, так и (мыслей) непечатных. Но у меня сильная была ангина; только 1-й день я без температуры и потому не сразу увижу Вас, чтоб сказать это.
Статья о Винокурове столь блестяща, что даже если бы Вы были и неправы, она сама по себе есть правота, — и невозможно удержаться: не написать о ней (даже если бы 3 чёрных кота пробежали по снегу между нами!).
Что до рукописи, то она заставила меня целую — одну из — ангинную ночь, перечитать Багрицкого, и ко мне подкрадывался физический, болезненный, ну — настоящий, прямой, страх… В этой рукописи есть вещи прелестной верности неподкупного ума, да она и вся мне понятна, родственна.
Но — если бы мы могли "убрать" (ослабить) ноту (окраску) ответной ненависти, которая — вдруг, на взгляд противный либо вообще сторонний, — покажется всё-таки воплем, криком побеждённого!
Наверно, первое, что для этого потребуется, — уметь последовательно (с сообразной последовательностью) презирать, когда — заслужили, своих же; носить в крови каплю "чаадаевскую", в том числе; несколько и ненавидеть любимую Родину (вообще всё — любимое)… Должно сохранять всю диалектику лиризма. Не боясь утратить свою (личную даже, единичную) самобытность, помнить, сколь необходимы были евреи нам: для становления нашего национального характера, имея в виду культуру духа, русскую культуру вообще… И разумея, — то есть, — что ненависть (к ним) оправдана, главным образом, как ненависть к победителям. Подозревая, подразумевая в себе уменье при иных обстоятельствах (обратных) милость к падшим призывать и даже быть — как разночинец Чехов…
Я думаю, что только с каплей "еврейства" ("гамлетизма") в нашей пёстрой, в нашей бесценной или неповторимой крови мы можем быть самостоящей нацией.
(Я говорю сейчас, — Вам покажется, — банально или "плохо"… Но думаю я обо всём этом давно, много, в разных связях. Вот, например, я пишу — иногда — свои "Заметки о лирике "русской хандры": она начинается от Пушкина и есть чувство — одновременно — личности, национально самоосознающей, и — "имперское"… (Исполнимо ли: сохранять спокойно твёрдую дистанцию "старшинства", оставаться человеком породистым; а ведь нужно — именно это!)
В плане литературного: надобно обязательно показать, кроме мировоззрения, род, степень, качество самого поэтического дарования Багрицкого, неустранимую — никакими ПОБЕДАМИ "идей" — гадковатость "утёнка" в собственно поэзии. Органическое отсутствие интонации (поэтической) собственной (и т. д.), национальную неспособность (обречённость) выпрыгнуть за пределы способностей (творческих), закодированное, "в крови", недорастанье до таланта (исключения ибо — скандально редки! Потуги — повсеместны! В прозе же русской их не было, не будет никогда!).
То есть надо всегда сохранить и взгляд чисто профессиональный: показать несостоятельность творчества. Кстати, — если о Багрицком: показать и муляжность его ("фламандского") быта в стихах: ведь многие помнят ещё его "краски", "фактуру", "метафоры"…
Что воистину: "нельзя написать хорошо то, что дурно". (Л. Т.)...
Ваша Т. Глушкова"
Заветные для поэта места — знаменитая река Мегра, деревня Ручьи обернулись для него открытием красоты природы и людей, оттуда и виднее для него всё мнимое, подлое, никчёмное в столице. Куняев не просто знает, а, можно сказать, впитал в себя северную стихию, и она вошла как органичная часть в его мировоззрение. И здесь мы видим то, что вообще характерно для него, — судить о том или ином предмете, явлении не умозрительно, отвлечённо, а исходя из собственного опыта. Так, в статье о Н. Клюеве (в книге "Огонь, мерцающий в сосуде", 1986) разговор о его творчестве сливается с живым рассказом самого автора статьи о дорогой его сердцу беломорской земле.
Один из циклов стихов Куняева называется "Ночное пространство". И само мироощущение его связано с пространством, безграничностью его. И когда он говорит: "Империя, я твой певец", — то это не лозунг, а опять-таки данность самого его опыта. Какие только не открывал он для себя миры — Север и Тунгуска, Тянь-Шань и Армения и т. д. И везде он мог воскликнуть, как в одном из стихотворений 1964 года: "Здравствуй, русский советский пейзаж, то одна, то другая примета…"
Говоря о Куняеве-поэте, нельзя не сказать о нём как о критике, литературоведе. Его книга "Огонь, мерцающий в сосуде" отмечена эстетической, нравственной чуткостью к слову, высокой филологической культурой, идёт ли речь о Блоке, Клюеве, Есенине или о современных авторах. В статье о Заболоцком раскрывается путь поэта — от гротеска, бездушных человеческих фигур через отвлечённые философические, естественно-научные модели к "простому человеку", кому отданы "человеколюбие" поэта, его милосердие, и мудрость, и лирика". Это то, что близко самому Куняеву, выразившему свою жизненную философию в стихотворении о Памире, который когда-то влёк его к себе "вечными снегами", "холодным светом в своих глубинах", а ныне от этого сияющего блеска его тянет к теплоте всего земного.
В традициях русской поэзии всегда было то, что сами поэты называли "прямотой". Наиболее чётко сказал это К. Аксаков о тех,
Кто речи хитро не двоит,
Чья мысль ясна, чьё прямо слово,
Этими благородными качествами одушевлено широко известное стихотворение "Размышления на старом Арбате" об историческом возмездии, настигшем за кровавые деяния троцкистскую "элиту". Перед этой звонкостью обличения как жалки немощные славословия "детям Арбата" каких-нибудь рыбаковых и окуджав с их нудным "Ах, Арбат, мой Арбат, ты — моя религия".
Роковые для России годы поставили перед Куняевым-публицистом неотвратимый вопрос: быть или не быть? Вышли две его книги: "Времена и легенды" (первый экземпляр которых он мне подарил в июле 1990 года, когда мы отмечали на моей родине, в Мещёре, 60-летие В. Кожинова) и "Высшая воля" (1992) — книга стихов, в основном публицистических. Эти книги вобрали в себя написанное им в канун и в трагическое время разрушения нашего великого государства. Это разрушение готовилось исподволь, как всегда при революциях, прежде всего, духовно враждебными России силами. Куняев остро осознавал это ещё тогда, когда в своём знаменитом страстном выступлении на дискуссии "Классики и мы" в декабре 1977 года говорил о тех псевдоинтернационалистах в советской литературе, предметом "вдохновения" которых была русофобия, ненависть к России.
Кстати, он показал не только в эстетике, но и в этике Багрицкого, Безыменского, их продолжателей нового поколения вроде Окуджавы, то, что стало вдохновляющим девизом для нынешних чубайсов-гайдаров: "Больше наглости!"
В России давно уже шло "строительство социализма в отдельно взятой стране", а коганы воспевали мировую революцию, мировую родину от "Японии до Англии". И это уже в 1940-1941 годах, перед самой Великой Отечественной войной, после того, как со всенародным размахом был отмечен в 1937 году пушкинский юбилей, как по всем городам и весям шли фильмы об Александре Невском, Суворове.
Куняев подчёркивает как родовую их черту — "тоталитарность мышления", которую они как бы по эстафете передали новому поколению революционеров под именем "перестройщиков", "демократов" сразу же с объявлением горбачёвской "перестройки-революции", выпустили книгу "Иного не дано" — как всё это знакомо по прошлому!
О мемуарах Куняева "Поэзия. Судьба. Россия" много говорили и писали, справедливо расценивая их как выдающееся явление в нынешней литературе. Я остановлюсь здесь на одном моменте, касающемся того, что принято называть "русско-еврейскими отношениями". Совсем недавно вышла книга историка из Южной Африки, шведа по национальности, Айвара Бенсона "Фактор сионизма" (2001 год). Автор пишет, что "евреи находятся в состоянии войны с народами, среди которых они проживают — войны не меньшей по накалу, чем война в прямом смысле этого слова, хотя в качестве оружия используется исключительно интеллект".
