Свои молитвы и чаяния Лемехов обращает к Державной иконе Божьей Матери: ""Державная" была хранительницей государства, попечительницей русских государственников". Он прикладывается к ней челом, ощущает ее тепло и дыхание, ощущает Покров Богородицы, распростертый над Россией.
И все эти силы существуют не обособленно, а перетекают одна в другую, сливаются в едином имперском реакторе, сияют в гранях имперского кристалла: "создавая новое оружие и возводя алтари, мы делаем одно и то же дело. Оружие отражает врага видимого, а храмы и монастыри заслоняют от врага невидимого. Наши зенитные ракеты и антиракеты прикрывают от ударов наши города, а монастыри и храмы развешивают над Россией незримый покров Пресвятой Богородицы, непроницаемый для злых атак".
Ключевым эпизодом в романе становится поездка Лемехова в Сирию, где ему Божественным промыслом в эпицентре теракта удается выжить. Но именно здесь он видит воплощение "стратегии хаоса", чувствует "ревущую волну хаоса, сметающую государства, рвущую заклепки, на которых держатся мировые устои". В воюющей Сирии Лемехов будто заражается бациллой распада. Так начинается нисходящая фаза в сюжете и композиции романа.
По-прежнему полный имперских сил, главный герой возвращается в Россию, и мир вокруг него начинает рушиться. Его место в правительстве занимает первый заместитель, оказавшийся предателем, отношения с любимой женщиной разрываются, родительский дом, хранящий воспоминания об отце и матери, сгорает. Все это "было похоже на то, когда в юности он старался представить две параллельные линии, которые пересекались в бесконечности. Из этой аксиомы проистекала пугающая геометрия мира, безумная математика жизни, где все перевертывалось, имело иные очертания, иные имена и формы, иные понятия и смыслы".
Лемехов пытается найти свою трагическую ошибку, видит ее то в ненамеренном противостоянии президенту, то в измене жене, то в убийстве на охоте медведя - тотемного зверя русского леса. Все попытки скрепить разрушающийся мир, избежать падения бесполезны. Лемехов становится одиноким скитальцем, блуждает по стране, лишается дара речи.
Но пропасть оказывается не бездонной, и Лемехов обретает новые силы для возрождения. Так начинается вторая фаза восхождения в романе. Лемехов находит энергетические колодцы в деревенском доме, где собираются люди, чтобы пойти в крестный путь и укрыться в пещере в ожидании Апокалипсиса. Они берут с собой заветные "часы русского времени и русских сроков", каждый произносит последнюю исповедь, надевает белые одежды. Но когда стрелки на часах встречаются, ожидаемого катаклизма не происходит, и остается лишь свет исповедального преображения.
Новые силы Лемехов находит в реликтовой природе Якутии, в ее бездонных серебряных реках и непроходимых лесах. Они хранят тайну мироздания, в них оживает и возникает перед Лемеховым, убитый им на охоте в другом конце русского мира медведь, прощающий охотника.
Новые силы Лемехов находит в Аркаиме - колыбели старых и новых цивилизаций, живущей "по часам, которые отсчитывают вечность": "Здесь нисходят на землю потоки бездонного Космоса, которые питают империи. Здесь зарождались великие империи прошлого. Здесь зародится великая империя будущего. Сюда в скором времени явится лидер, которого Аркаим вдохновит на создание новой империи".
Такие синусоидные сюжет и композиция - от восхождения к падению и вновь к восхождению - воплощают ключевые категории прохановской философии: пропасти русской истории и свет пасхального возрождения отечества. Русская история являет собой световод, по которому из империи в империю через все пропасти, преграды и катаклизмы перетекает Божественный свет. Потоки света пробиваются "сквозь тьму, пронзают ослепительными вспышками черные тромбы истории. Выполняют божественный завет о неизбежной победе света над тьмой, вечной жизни над смертью. Смерть одолима, не только здесь, на Земле, но и в бесконечной Вселенной, где гибнут звезды и умирают планеты. Смерть одолима, ибо мир сотворен как источник света, и тьма не объемлет его".
Жизнь Лемехова - это показанная в ускоренном темпе жизнь империи, имперский конспект. В Лемехове Проханов явил все этапы имперского развития: зарождение, становление, укрепление, расцвет, падение и воскрешение. Потому Лемехов - это особый тип героя нашего времени - человек-государство, человек-держава, человек-империя.
Его сердцебиение звучит в ритме имперского времени, его жизнь переплетена с имперскими временами и сроками: "Его судьба исчислена и расчерчена небесным чертежником, помещена в круг всеведущим геометром, который выбрал его мерой всех вещей, поставил в центр Вселенной и вращает вокруг него громадную карусель мироздания. Его судьба на учете. Она важна, ею ведают высшие силы. Его ожидает впереди великое свершение, и где-то на спирали времен отмечено мировое событие, связанное с его именем".
Его тело уподобляется пространству империи, вбирает в себя державный простор: "Он утомился и лег на землю. Раскрыл руки крестом. Одна рука уходила на восток, через великие равнины и реки, сибирские города и озера, к Китаю, который вздымал свои небоскребы, развертывал могучие армии, выплескивал в мир сгустки раскаленной энергии. Другая рука уходила на запад, касаясь готических храмов, великих европейских столиц, священных камней, которые веяли красотой и вечной распрей, предвестницей войн и нашествий. Его ноги протянулись к Ирану, к зеленым изразцам и зеркальным мечетям, к атомным центрам и танкерам, плывущим в горячих водах. Его голова покоилась на подушке полярных льдов, под радугами негасимых сияний". И это пространство теперь приросло благодатной землей, когда-то отрезанной от истерзанной плоти России. Имя этой земле - КРЫМ.
Крым Небесный, Крым Предвечный
В романе, наверняка вопреки ожиданиям читателя, не показаны события, непосредственно связанные с присоединением Крыма. Действия романа не разворачиваются на полуострове, никто из персонажей не обращается к его славной божественной и боевой истории. Но в этом парадоксе нет постмодернистской игры с читателем, нет расчета на прием обманутого ожидания ради сохранения интриги.
В романе Проханова Крым присутствует метафизически. Автору важно явить Крым как предчувствие, показать Россию накануне присоединения Крыма, запечатлеть ее моление о Крыме, ее усилия, направленные на воссоединение с Крымом. Крым мифологическим островом Буяном возникает перед Россией. Крым - огромная подводная лодка или сказочный кит перед самым всплытием, и в романе уже видна рябь на воде.
"Крым" звучит как предсказание в пушкинских стихах, как неразборчивое и пугающее пророчество провидца. Кажется, "Крым" анаграммой готов возникнуть из "Аркаим" - стоит лишь поворожить над звуками. "Крым!" - произносит русская природа раскатом грома. "Крым" выводит Якутия в наскальных письменах: "Одна строка с ее каменной вязью, озаренная солнцем, ярко светилась. Строка начиналась с буквицы. В этой буквице пламенели цветы, наливались плоды, перелетали волшебные птицы. В этой буквице синело море, плыли корабли, сияли дворцы и храмы. Она была обетованной землей, куда стремилась душа И вдруг прозвучало из скалы или из тучи, или из глубины сердца: "Крым". Не тот, что был нанесен на карты, а Крым Небесный, Крым Предвечный".
Крым дан русскому человеку как милость Божия, как образ русского Рая, как воздаяние за все пережитые мучения после утраты советской Родины, как мост через историческую пропасть на пути к новой империи. Но прежде всего Крым - это великое испытание нашей веры и державной воли. На новом витке световода русской истории Крым - это судьба.
Илл. Старец Филофей: моления о "третьем Риме"
Андрей Смирнов
20 ноября 2014 0
Культура
АЛИСА. "Цирк" ("СМ-Финанс")
В декабре исполняется тридцать лет появлению в составе питерской группы "Алиса" вокалиста Константина Кинчева. Вскоре, году в 87-м уже было сложно представить отдельно Кинчева и "Алису". И по сей день его интересы и представления во многом формируют мир группы. Разумеется, не исключение - девятнадцатая студийная пластинка "Цирк". Хотя в значительной степени это также и работа клавишника Дмитрия Парфёнова.
Если брать сугубо музыкальный контекст альбома, то больших открытий ожидать сложно - на нынешнем этапе песни "Алисы" частенько конструируются по одной схеме. И "Цирк" вполне укладывается в производство - дистиллированный саунд всех последних альбомов не балует разнообразием (если уж совсем пуститься в ностальгию - "непричёсанная" гитара Шаталина мне куда ближе, чем "холёная" нынешняя - при всей условности таких сопоставлений в мировом масштабе), имеются обязательные "рамштайнизированные" элементы, а некоторые треки - словно продолжение предыдущего "Саботажа". С другой стороны - обещанный Кинчевым "панковский" вектор тоже присутствует, кое-где даже повеяло энергией восьмидесятых. В сумме получился наиболее "живой" альбом лет за пять. Хотя при всей открытости с ходу "Цирк" запросто может и не прочитаться. Тем более, допуская, что мы имеем дело с некоторым концептуальным высказыванием.
