Статья боярина Иванова не оставляет сомнений в том, что бывшие союзники стали врагами. Да, по сути дела, и были врагами. Лишь общая борьба против ельцинского режима бросила на некоторое время на одну сторону баррикады взаимно враждебные классы. ИХ: бояр, экс-секретарей, больших чинов КПСС, экс-министров и экс-замов, короче — вельмож. И НАС: бывшего слесаря и электрика Баркашова; «оригинального человека» Лимонова, 20 лет проскитавшегося за границей автора «Эдички» и «Дневника неудачника»; не менее «оригинального человека» неистового панка Егора Летова, автора «Прыг-Скок»; черно-алого философа-националиста Дугина, являвшегося фактическим соавтором всех национальных движений, от «Памяти» до газеты «День», питал их идеями; якобинца Анпилова, окруженного старухами с пустыми кастрюлями и народными типами то с гармошкой, то в бескозырке. Вы — полуграмотные «аристократы» бывшего режима, мы — его черная кость. Между нами — классовая ненависть. Но мы продержались в союзниках несколько лет — у нас был общий враг. Но враг решил потесниться и принял вас в свои ряды, и вы сбежали с баррикады к врагу. Довольные, вы расхаживаете по пространствам светлой политики. Но не долго вам расхаживать, толстые боровы! России нужна революция, дабы ваш верхний слой номенклатуры (бесплодной ядовитой корки) был бы запахан глубоко в социальные глубины, а наверху лег бы плодородный новый слой русской свежей элиты, извлеченный из провинциальных глубин нации.
Мы вам устроим «Прыг-Скок» революции. Ждите.
Раздел III. Кровь Эдуарда Савенко
Когда Эдуард принес мне рукопись «Псов», я врубился, что это абсолютный публицистический хит. Писатель и сам понимал, что это удача. В романе «В плену у мертвецов» он вспоминал: «Через посредничество моего тогдашнего издателя Шаталова я приземлился в «Новом Взгляде». До того как я стал выпускать газету «Лимонка», я печатал свои статьи у Додолева. В «Новом Взгляде» собралась тогда сверхпестрая компания экстремистов всех сортов: от Могутина до Жириновского. Я опубликовал в «Новом Взгляде» с полдюжины отличных вещей, среди них очерк «Псы войны», так что вспоминаю газету с удовольствием. В ту эпоху в ней присутствовала жизнь. В венах газеты текла кровь».
Я решил оформить текст не в виде стандартной лимоновской колонки, но отдать под опус целую полосу, заказав нашему арт-директору Шухрату размашистый коллаж, где автор манифеста позировал с ножом. А Славу Могутина я попросил сочинить текст-отмазку, который тиснул в этом же номере, на третьей полосе:
«Глупо сейчас ругать Лимонова. Еще глупее его защищать. Отказавшись от прокурорского гнева и адвокатского пафоса, можно констатировать: ситуация, сложившаяся вокруг имени Лимонова и его самого в России, ненормальна. Если не сказать больше — патологична. Причины, по которым к Лимонову невозможно относиться спокойно (безразлично), таятся, похоже, не столько в его текстах, сколько в его личности. Но почему страсти, бушующие вокруг жизни и творчества этого «маленького сверхчеловека русской литературы» (как назвал его автобиографического во многом героя, незабвенного Эдичку, Виктор Малухин), достигают такого накала? Почему его оппоненты обрушиваются на него с такой животной ненавистью и злобой? Вот именно — животной! О, тут просто бездна фрейдистских комплексов, главный из которых — страх. СТРАХ!
Лимонова ненавидят, потому что боятся, ведь он так не похож ни на кого из многотысячной армии советских писателей, разгосударствленных ныне и лишенных кормушки, озлобленных и жалких, беспомощных и бездарных. Конечно, знаменитые лимоновские мускулы сильно преувеличены в глазах его трусливых ненавистников (у страха глаза велики!), точно так же как преувеличен и сам ОБРАЗ этого писателя-фронтовика (на фото в «МН» ретушеры как бы «невзначай» пририсовали ему кирзовые сапоги к джинсам «Levis-550»).
Так, на пресс-конференции по поводу выдвижения кандидатов на премию Букера за лучший роман на русском языке (Лимонова в списке, естественно, не было. Не заслужил — ведет себя плохо!) знакомый критик спросил меня:
— Слушай, а что это за мужик, с которым ты все время разговаривал?
— Лимонов, — отвечаю.
— Лимонов?! — На его лице можно было прочесть и радость, и разочарование, ибо человек этот, видимо, представлялся критику былинным богатырем, косая сажень в плечах, Рэмбо и Рокки в одном лице, как Ленин — несознательному крестьянину в фильме «Человек с ружьем». Это — что касается образа, имиджа Лимонова.
Если говорить о ненависти, то ее животные, физиологические проявления наиболее ярки и выразительны на бытовом, житейском уровне. На фуршете, состоявшемся после Букеровской пресс-конференции, член редколлегии «Литературной газеты», критик Игорь Золотусский, приглашенный к нашему столу, брезгливо поморщился:
— Из этих бокалов, наверное, ЛИМОНОВ ПИЛ?! — и гордо удалился.
Предполагалось, видимо, что, выпив из одного с врагом стакана, критик подцепит и СПИД, и что-нибудь похлеще — его убеждения, например. (Так, в конце XIX века в России ходили страшные слухи о бытовом сифилисе, единственным спасением от которого считался мышьяк. Мышьяком даже самые «образованные» умы злоупотребляли настолько, что посыпали им постельное белье. Именно из-за этого, а не от бытового сифилиса умер мнительный философ Владимир Соловьев.) Золотусский прав: спасти от Лимонова и его идеологии может только такая сугубая бдительность. А в бдительности преуспели многие. В 51-м номере «Столицы» за 1992 год я опубликовал статью «Блеск и нищета «американской публицистики», которая была ответом на пасквиль американского публициста Льва Наврозова «Сказка о гадком (русском) утенке на лебедином Западе» («Известия» — 1.10.1992) о Лимонове. Не прошло и месяца, как на имя главного редактора «Столицы» Андрея Мальгина пришел ответ: «Грядущий парт-хам в переходный период», где бдительный Левушка Наврозов разоблачил крутой гэбэшный заговор с целью похищения Иосифа Бродского и последующего битья морды нобелевскому лауреату и национальному поэту Америки. Практическое осуществление этой беспрецедентной акции, согласно Наврозову, доверено самым отпетым — мне и Лимонову. Опус заканчивается пафосом: «Пока что и в России Могутин может читать Лимонова, а Лимонов Могутина, скажем, в журнале под названием «Половая жизнь Лимонова без комплексов». Или — «Вперед к сталинизму без амбиций!» Но нет! В Могутине «говорит голос читателя», читателя вообще, народа: все сто процентов населения должны читать только Могутина, Лимонова и других лиц по их выбору. А остальным — в морду! Что ж, текст Могутина — свидетельство в пользу того, что сталинизм вернется. Но вопрос еще в том, кто кому даст в морду с полной для себя безопасностью: Могутин Лимонову или Лимонов Могутину».
Вот такую страшную картину живописал матерый американский публицист Лева. Вот что бы произошло, кабы не его беспримерная бдительность! Сплошное битье морд! Страх и животная ненависть обнаруживаются в каждой строчке наврозовских сочинений, написанных, как правило, в жанре пасквиля или доноса. Но его донос еще не доведен до логического конца, как у Павла Гутионтова в заметке «Откуда дровишки?»: «Любому нормальному человеку было совершенно очевидно, что, если та же прокуратура хоть сколько-нибудь чтит законы, на страже которых вроде бы стоит, она ОБЯЗАНА возбудить дело по факту публикации парижского писателя в российской газете». Там — мордобой, здесь — прокуратура, в обоих случаях — бдительность «потенциальных сифилитиков», животный страх и физиологическая ненависть.
Я вспоминаю подготовку Конгресса демократической интеллигенции, в которой я поучаствовал благодаря стечению обстоятельств (вернее — по их вине). В милой и доверительной беседе, невольным свидетелем которой я стал, принимали участие Андрей Семенов (Черкизов), нынешний генеральный директор Российского агентства интеллектуальной собственности (РАИС), и заместитель министра печати и информации РФ Валентин Оскоцкий, один из руководителей одного из демократических союзов писателей, Алла Гербер, известная своей замечательной бдительностью по отношению к любым проявлениям антисемитизма в России, и кто-то еще. «Мы должны дать понять Ельцину, что наша интеллигенция готова отдаться ему, если он сам об этом попросит. Вот Горбачев — тот умел разговаривать с интеллигенцией!» — с чувством объяснял Черкизов (Семенов). По выражению его лица можно было понять, что он готов отдаться любому, кто его об этом попросит.
Разговор был живой. Бесстрашно высказывались Оскоцкий и Гербер. Я наблюдал неподдельный демократический задор. Неожиданно речь зашла о Лимонове. Выражения лиц изменились, задор исчез. «А вы знаете, кто это? — спросил Семенов-Черкизов, показывая на меня. — Да это лучший друг Лимонова!» С Оскоцким случился приступ, он обмяк в своем кресле и мог только бессмысленно вращать выпученными глазами. В который раз я имел возможность наблюдать этот страх, переходящий в ненависть, и эту ненависть, переходящую в страх. Они сразу поняли, что сказали слишком много в моем присутствии и — случись что — лимоновская расправа с ними будет коротка и жестока. Вот что значит — «человек с ружьем», вот что значит — имидж писателя-фронтовика, придуманный ими самими образ Рэмбо и Рокки в одном лице, в кирзовых сапогах поверх 550-го «Ливайса».
