Такого «землетрясения» они не хотели, так как были аристократы по жизни и умонастроению. Они хотели заниматься культурой в широком смысле, т. е. как свободным творчеством, включая политику. Зачем им было менять «зависимость от самодержца» на, перефразируя Пушкина, «зависимость от охлоса»?
Вадим Межуев: Я не знаю примеров перехода от сословно-феодального государства к государству правовому мирным, эволюционным путем. Иное дело, что в условиях уже победившей демократии революции действительно изживают себя, становятся орудием реакции. Весь вопрос в том, о какой революции идет речь — о демократической или антидемократической, консервативной. Далеко не все революции реакционны.
Алексей Кара-Мурза:
Правильно: революции бывают разные. Есть две точки зрения. Одна — что революция в России произошла слишком рано, была не подготовлена. Маркс говорил о зрелом западном пролетариате, а у нас на революцию вышел неизвестно кто. Другая позиция: революция в России произошла слишком поздно — в условиях, когда все противоречия, которые можно было последовательно решать ранее, суммировались и многократно умножились. Так рассуждал, например, Георгий Петрович Федотов.
Он, кстати, очень сожалел о поражении революции 1905–1907 годов. Та революция, по Федотову, могла бы быть весьма умеренной, и ее победа привела бы к созданию правовой, конституционной, хозяйственно эффективной «купеческо-крестьянской» России. Победа такой революции, устранив крайности самодержавия, сделала бы ненужной другую крайность — большевизм.
Игорь Клямкин: Коллеги, остановитесь. Странно, что никто из вас не упомянул о революциях «бархатных» (т. е. мирных), создавших прецедент сочетания революционности и либерализма. Но какое отношение все это имеет к проблематике доклада? Он посвящен «войне дискурсов» как феномену русской культуры и попыткам (до сих пор неудачным) перевести эту войну дискурсов в их мирное сосуществование. Кстати, как ее оценивать — как норму культуры или как перманентный культурный кризис?
Алексей Кара-Мурза:
Я в докладе описал, как культурная норма — идейно-политическая конкуренция и борьба дискурсов — мутирует и превращается в опасную патологию, т. е. в войну дискурсов на взаимное уничтожение. Пока в России происходило именно так. Почему я использую это слово — «пока»?
На примере Франции, прошедшей через цепь сокрушительных революций, в докладе показано, что есть страны, где интеллектуальная элита на каком-то этапе осознала опасность проблемы и стала над ней серьезно работать. Во Франции это началось, разумеется, задолго до Вольтера и Руссо. Самая главная развилка была там пройдена во времена войны католиков и гугенотов, когда нашлись люди (их так потом и назвали — «партией политиков»), которые поняли, что у страны два пути: либо воевать до полного взаимоуничтожения, либо договариваться. Консенсус был найден следующий: религия — личное дело каждого, включая короля.
Игорь Клямкин: Тем не менее война дискурсов и после этого продолжалась столетиями, хотя и на других смысловых полях. Взаимная непримиримость Вольтера и Руссо — тому подтверждение. Последующий цикл революций — тоже. И в какой точке эволюции находится сегодня Россия, если сравнивать ее историю с историей Франции, не очень понятно. Неясно и то, чем нам может помочь здесь стадиальный подход к изучению исторических и культурных процессов, которого придерживаются некоторые участники семинара, включая сегодняшнего докладчика. Эмиль Абрамович, вы тоже хотите о чем-то спросить его?
Эмиль Паин:
«Если идея синтеза либерализма и консерватизма выдвигается как просветительская задача на многие годы, то это, конечно, благо, но я не уверен, что у России есть время для долгосрочных просветительских проектов»
У меня сегодня мало времени, я должен бежать на занятия со студентами. Поэтому объединю свой вопрос с коротким выступлением. Начну с выступления.
Мне было очень интересно читать доклад Алексея Алексеевича, и я полностью разделяю пафос докладчика, призывающего преодолеть политический радикализм и уйти от дурной наследственности, заставляющей граждан России выбирать между огнем и полымем, между черносотенным охранительством и большевистским революционаризмом. Что касается содержания доклада, то у меня только одно сомнение. Оно связано с преувеличением роли дискурсивных практик в формировании гражданской нации — в самом начале доклада эта идея приводится (со ссылкой на социального лингвиста Т. ван Дейка) как аксиома.
Свои сомнения я могу подкрепить словами Л. Н. Толстого, которые он адресовал Ф. Гецу в письме, дающем тому право на публикацию материалов писателя, осуждающих антисемитизм: «Вы приписываете моему (да и всякому) слову значение, которого оно не имеет и сотой доли». И Толстой оказался прав хотя бы потому, что все сборники, в которых были представлены его обличительные высказывания по поводу антисемитизма, и все декларации, которые были им подписаны с 1890 года, были изъяты цензурой и не публиковались в России до 1917-го. Желающие могут ознакомиться с этими идеями Толстого в материале «Культура против ненависти», который я вывесил на сайте института Кеннана в России.
Ныне повторяется та же ситуация, хотя и нет свирепой цензуры. У власти есть возможность если не изымать, то делать незаметными для широкой публики любые высказывания, не соответствующие ее, власти, замыслам. Так что возможность использовать дискурс в целях конструирования гражданской солидарности сегодня, как и во времена Толстого, отсутствует. Тут не должно быть иллюзий.
Игорь Клямкин просил нас не донимать докладчика вопросами о практической осуществимости в современной России идеи синтеза либерализма и консерватизма и способах такого осуществления. Но Алексей Алексеевич все же не только философ; он имеет отношение и к политике. Поэтому не могу удержаться и не спросить его о том, как это сделать. Я очень даже приветствую идею развития умеренности, центризма и реконструкции соответствующих традиций — в том числе и той либерально-консервативной российской традиции, о которой повествует докладчик. Но как это осуществить в условиях, когда «кипит наш разум возмущенный», принимая в расчет и то, что кипящий разум еще чаще порождает чудовищ, чем сонный?
Ни задыхающаяся от дыма пожарищ Москва, ни зимний плен тысяч людей в заброшенных властями аэропортах Домодедово и Шереметьево, ни многолетние, покрываемые краснодарскими чиновниками бесчинства банды убийц в Кущевской не порождали митинговой активности. Тогда как под лозунгами «Россия для русских — Москва для москвичей», «Москва — не Кавказ» на Манежную площадь 11 декабря 2010 года вышло от 5000 (по версии ГУВД Москвы) до 12 000 человек (по некоторым оценкам). Их не свозили автобусами, им не выплачивали гонораров, их не заманивали обещаниями эстрадных шоу. Это была самодеятельная демонстрация, перекинувшаяся на 15 российских городов.
Алексей Давыдов: Вы видите в этом только проявление национализма?
Эмиль Паин:
Я сужу по лозунгам и действиям. Их националистический характер не вызывает сомнений. А уровень одобрения или сочувствия этой политической активности со стороны жителей России, по данным нескольких социологических центров, составлял 25–27 % при примерно такой же доле колеблющихся.
Много это или мало? Как правильно говорят, все познается в сравнении.
В октябре 1922 года 8000 чернорубашечников, опираясь на ничтожно малую поддержку итальянского населения, двинулись походом на Рим и привели к власти Муссолини. Идеи того марша, как и нынешнего «Русского марша», соединяли требования социальной справедливости и «возвращения достоинства униженной нации». Так «поднимали с колен» Италию, которая в 1920-х годах была похоже на сегодняшнюю Россию в том отношении, что там тоже не было общества, а было расколотое на локальные группы население. Северяне ненавидели южан, которые платили им той же монетой. Но в 1920-е годы еще не было Интернета, нынешней надежды прогрессивного человечества, и социальных сетей, способных почти мгновенно организовывать десятки тысяч людей, как это произошло в Москве.
А в регионах, исторически связанных с исламом, этническая мобилизация сменяется еще более опасной — религиозной. Причем проявляется она в крайне радикальных и нетрадиционных для России идеологических формах — я имею в виду продвижение салафитского течения. Этот процесс, начавшийся в конце 1990-х годов на Северном Кавказе, сейчас все шире проявляется уже и в самом центре России — в республиках Поволжья. Заместитель муфтия Республики Татарстан Валиулла Якупов отмечает, что «большинство молодежи является носителями привнесенной из-за рубежа религиозной культуры, которую можно назвать ваххабизмом. Сами они предпочитают называть себя салафитами». И далее дает такой прогноз: «Зная эволюцию этого течения на примере республик постсоветского пространства, в которых исламизация выше татарстанской, мы можем видеть, что нас ждет».
