А Петра Алешкина, прежде равнодушного к Леонову, его труднейший, грознейший, безнадежнейший громада-роман заворожил до восторга, до притягивания без сопротивления, без боязни бытийных ловушек и пропастей. Притянул его, наиболее зоркого к окрестностям жизни из всех современных писателей. Опять, почему?
Да потому, что он все это уже прошел, всем родом своим, всей накопленной, претворенной в личность силой от поражений и побед. Когда читаешь у Алешкина про его видение Леонова, вдруг ощущаешь, как он, Алешкин, знает его. Как знает всю, целиком, "Пирамиду". Ощущаешь, как в увлеченном чтении "Пирамиды" он идет тем своим путем, который еще им в то же время не пройден как писателем, творцом. Но пройден героем его прозы. Тем, о ком они как раз и говорили с Леоновым. Как в той встрече героев "Пирамиды", остановившей внимание М. П. Лобанова:
"Взрыв собора. Встреча о. Матвея с комиссаром Скудновым. О. Матвей благословляет Скуднова на государственное служение. Леонов сказал мне, что Скуднов взорвал храм, чтобы спасти многих других. "Вот они, русские люди! (о. Матвей и Скуднов). Вместе встретились наедине, за бутылкой".
Это державная дилемма Анохина из "Откровения Егора Анохина". Свое повествование из времен революции и советской эпохи Алешкин написал, по крайней мере, в первой его части, задолго до знакомства с Леонидом Леоновым. Его эпос об антоновщине появился, в первой своей части, в пору до обвального потока разоблачительной литературы, но уже с ослаблением режима, первого погружения в закрытые архивы, появления в печати публицистической правды о былом. Стали возможны контакты с эмигрантскими изданиями, вплоть до аргентинской "Нашей страны", основанной Иваном Солоневичем, "Континента" Владимира Максимова, который первым и напечатал главы этого романа. Позднее вещь вышла книгой. Искать в романе "Откровение Егора Анохина" прямых перекличек с "Пирамидой" бесполезно. Это совсем иная песнь. Но она впевается в романное время "Пирамиды", как и "Тихого Дона". В мировое историческое время. Своей крестьянской составляющей, испытаниями православного нравственного мировоззрения, сотворением русского третьего сословия. Для Алешкина "Пирамида", как и "Тихий Дон", безусловно, свое произведение. Более того: "Для меня как писателя "Пирамида" - абсолютный сюжет". Это признание со стороны писателя именно сюжетной, событийной прозы - знак полного доверия. Под знаком этого признанного Алешкиным абсолюта далеко просматриваются-проверяются на истинность события в его эпическом повествовании "Откровение Егора Анохина".
Бытийные противостояния.
"Антонов взял газету, спросил:
- Что за беда?
- Читай съезд, читай!
- Что? Не тяни! - бросил Степаныч.
- Ленин отменил продразверстку. Налог.
Степаныч впился в газету, потом отбросил ее, вскочил, захохотал, ухватил за плечо Богуславского, за полушубок, закричал:
- Мы победили! Понимаешь, мы победили!"
И пророчески Антонов добавил, мол, мы еще мужику пригодимся. Сам он, убитый, разоренной Тамбовщине вроде уже и не пригодился, но память о нем, его политике, нацеленной на народную победу, его историческое поведение стали бесценным, истинным, хотя и подспудным дeржaвным опытом. А может быть, стрелку политического компаса века он все же сдвинул, с последующими, пусть не сразу "колебаниями почвы"...
В противостоянии Антонову - те, кто почувствовали себя хозяевами России. Его Маркелин - явно из свиты Сатаницкого...
"...Заорал арестованным мужикам:
- Я прощаю вас на первый случай. Это Трофим вас на бунт подбил. Но в следующий раз пощады не ждите!.. А сейчас выкуп за каждого тысяча рублей и можете быть свободны... Жду - час. Кого не выкупят, расстреливаем!"
Тема выкупа русским человеком своей жизни, вплоть до скрупулезного высчитывания цены ее в разные периоды режима, способы выкупа и связанные с ним нравственно-житейские метания, та "тяжесть жизни", которую в виде литературоведческого термина выдвинул наш виднейший исследователь литературы П. В. Палиевский вместе с определением "жестокий реализм" в применении к "Тихому Дону" - включает "Откровение Егора Анохина" в романное пространство "Пирамиды" и "Тихого Дона".
Еще одна неприметная вроде бы общность высвечивает какое-то главнейшее, необъяснимое духовное знание русских писателей. Причем именно в этом пункте современный автор как будто не понимает классика:
"...мне не хватало одного эпизода, одной главы. Одна сюжетная линия, на мой взгляд, главнейшая в романе такова: когда Бог создавал человека из глины, он решил поставить его над ангелами, то есть между собой и ангелами. Ангел Сатаниил, узнав об этом, возмутился: - Господи, как же так!..
...мне, как читателю, хотелось видеть сшибку Сатаны с ангелом. Я сказал об этом Леониду Леонову при очередной встрече.
- Нет, нет, не надо. Шатаницкому такая встреча не нужна. Он все делает, чтобы она не состоялась".
Но ведь и в прозе Алешкина избегнута прямая встреча-схватка добра со злом. И у него зло делает все, чтобы такая встреча не состоялась. Видно это, например, в сценах суда, где зло после наскока через подручных обычно запутывает ситуацию и скрывается.
А в целом бытийные персонажи Петра Алешкина вполне существуют и в мире "Пирамиды", как существуют в мире "Тихого Дона", где ближе всего у него по художественной выписанности и к леоновским и к шолоховским фигурам люди темного начала:
Вот его Мишка Чиркун "разделся, кинул шапку и полушубок в кучу на сундук, пригладил ладонью черные, сухие и короткие волосы на удивительно маленькой голове. Длинноногий, широкий в костлявой груди, поджарый, большеротый, с близко посаженными глазами, озорной, подвижный, как на шарнирах весь. Он-то и подсел, уватил Настеньку, когда кто-то предложил сыграть "в соседки"...
Девушка повернулась к Мишке Чиркуну:
- Отдаешь свою соседку?
- Ага, раскатал губы... - ухмыльнулся Мишка..." В общем, сень великих произведений осеняет творчество Петра Алешкина благосклонно, личное общение его с Леонидом Леоновым зафиксировано исторически, о чем бы ни велись между ними разговоры. Здесь любопытно то, что содержание их в их особо доверительной, взаимопонимаемой части Петр Федорович не обнародует. Но вот пример контакта на личностно-литературной почве. Леонову не понравилось, что на обложке изданной в "Голосе" книги слились фамилия автора и название.
"- Петр Федорович, - сказал он. - Надо бы вам название чуточку опустить пониже, а то, видите, как получается: Леонид Леонов вор.
- Леонид Максимович, - засмеялся я, показывая журнал, где была опубликована повесть "Я - убийца", - смотрите, здесь еще страшней для автора: Петр Алешкин: Я - убийца. - Мы посмеялись, пошутили, и эпизод этот забылся".
Насколько Алешкин усвоил литературные уроки классика, преподанные и в пространных леоновских монологах, неведомо, пожалуй, и ему самому. Изменилось ли что-то, изменится ли в дальнейшем в его писательской манере, время покажет. Однако влияние отношения к слову непревзойденно владеющего им, конечно, не могло не сказаться на общем дыхании, на усилении свободы словоизъявления младшего писателя. Что, кстати, неброско, но явственно заметно, например, в самом течении повествовательной речи в одном из последних рассказов Алешкина "Пермская обитель".
Сокровенное проступило у Алешкина в портретах Леонова, то есть в наиболее художественно безошибочных сторонах его прозы. Первое, нейтральное впечатление:
"Леонид Леонов открыл нам дверь сам, открыл, глянул на меня острым глазом, другой, прищуренный, как бы спрятался глубоко в глазнице, за веки, под белой жесткой бровью, и было впечатление, что оттуда он хитренько и постоянно изучает, оценивает тебя, протянул худую теплую руку для пожатия и хрипло сказал:
- Проходите, проходите.
Он довольно энергично двинулся впереди нас по коридору в свой кабинет".
Есть откровенно старческие портреты, портреты в интерьере, есть Леонов в гневе, в отчаянной и притом дипломатичной борьбе за свое детище, за свою общественно значимую гордость русского писателя. "Я был поражен памяти, ясности мысли Леонида Максимовича".
Портрет через собственные ощущения: "Когда мы уходили от Леонова, состояние мое было какое-то умиротворенное, хотелось думать о вечном, о Боге, о литературе". Вот Леонов в миг вручения ему - сюрпризом - изданной двухтомником "Пирамиды": "Мне рассказывали, что Леонид Леонов взял книги дрожащими руками, спросил: - Это "Голос"... это "Голос" издал? перекрестил их и во время разговора все время держал в руках, гладил, ласкал, то и дело открывал, разглядывал, потом говорили, взял и на ночь с собой в кровать. Сбылось предсказание Ванги!"
Но особенно впечатляющи портреты Леонова в движении, в ведении беседы, в обстановке встреч, придающих его образу бытийную объемность.
"Леонид Максимович вдруг быстро молча повернулся к своему креслу, нагнулся и вытянул из-за шкафа большую фотографию в рамке под стеклом. На ней была группа за столом.
