Страх перед китайской экспансией. Как это работает - хорошо помнит каждый, кто застал холодную войну: население огромных территорий вдруг начинает крайне подозрительно относиться ко всему, что делает население других огромных территорий: полет в космос, Олимпийские игры и уж тем более ввод войск в сопредельную, раздираемую гражданской войной страну - все воспринимается как часть глобального плана по захвату мирового господства. Массовый страх такого рода - сильнейшее орудие сдерживания: государство, чьи любые шаги воспринимаются окружающими как злодеяния всемирного масштаба, начинает ерзать, дергаться, неадекватно реагировать на внешние вызовы и, в конце концов, действительно сходит с «великой шахматной доски». Очевидно, что следующая страна, к которой будет применена политика невротического сдерживания, - это Китай. Ясно также, что сейчас в этом закошмаривании есть интерес не только Соединенных Штатов, а более-менее всех китайских соседей. Понятно, что, выражаясь языком советских контрпропагандистов, «нагнетание истерии» уже запущено - в момент подготовки к Олимпиаде и странным образом подвернувшихся под руку волнений в Тибете.
Есть лишь один будущий страх, не зависящий от политических интересов или медийных истерик, он абсолютно объективен и совершенно свеж, он никогда не встречался в истории - поскольку никогда в истории не было мобильных телефонов и высокоскоростного подключения к интернету: это страх перед новыми средствами коммуникации. Точнее, сложный комплекс страхов: их испытывают герои «Бумера», отключающие мобильный, по которому их можно отследить («по ходу, пробивоны»), посетители «Одноклассников», на страницу к которым начинают лезть забытые тени из прошлого, или юзеры ЖЖ, начинающие день с нервного просмотра комментов. Это страх исчезновения пространства приватного - ты в любой момент доступен, тебя можно найти, припереть к стенке, заставить выслушать что угодно или, напротив, вытянуть из тебя любую информацию, в твоей жизни отныне все ходы записаны, и ни один из них не является тайной, тебе некуда спрятаться. Это страх человека, живущего в комнате без стен - и потому открытого для всех посторонних взглядов и внешних воздействий, в том числе и для любых страхов, которые кому-то захочется на него навести.
Автор - редакционный директор журнала «Афиша».
Евгения Долгинова
Нагнуться, чтоб не удариться
Социальные травмы
Уролог- нефролог в районной поликлинике принимает один раз в неделю, запись к нему на месяц вперед, и А. знает, что это бессмысленно -основное время он тратит на выписку рецептов; конечно, если подмазать, он даст направление в нефрологический центр, а там уже спецы, но как это - с улицы прийти и так сразу? А. не умеет, у нее неловкие пальцы, негибкие. А. боится идти в частную клинику, опыт есть: там прогонят по семнадцати кабинетам, в каждом по сто долларов, вплоть до окулиста, и заставят сдать сто анализов, каждый по тыще; если она отважится на этот визит, нечем будет заплатить сиделке, с которой она оставляет отца; если ей нечем заплатить сиделке, она не сможет работать; если она потеряет работу - хорошую, с грантами - то через два года ее нежный сутулый мальчик, бледное асфальтовое растение (таких звали «золотушными», но кто ж так скажет про своего!) отправится в чистилище под названием Вооруженные силы.
«Если… то», - и ведь простейшая ситуация!
Коготок еще не увяз, а птичка уже пропадает, позор.
А. боится, но ищет зазор в этом сером бетоне обстоятельств, и ей наконец рекомендуют хорошего врача, друга дружеской семьи, - не бессребреника, но и не жлоба.
Они встречаются дважды.
Просмотрев анализы, врач орет: где ты была раньше?
- Я боялась, - говорит она.
- Кого? Чего?
- Всего, - говорит она.
Как объяснить? Он светский человек, умеренный твидовый плейбой, ходит в джазовый клуб, в пятьдесят лет в какой-то раз стал отцом. Виски седые - и она вдруг со смущением замечает, что крашеные, элегантная крашеная седина. Она научный сотрудник - и с доктором они в одной социальной страте; есть иллюзия общего языка, интеллектуального, можно сказать, понимания. Но он не поймет. Она зарабатывает больше, чем многие ее коллеги, хорошо одевается, старается выглядеть уверенной, но он все равно ее не поймет.
- Ну а помереть-то не боялась? - спрашивает врач ворчливо (неформальность визита допускает такой тон).
- А помереть не боялась, - честно отвечает она
И в самом деле.
Прощаясь, она размеренно думает о предстоящей эпопее лечения: нужно продавать дачу, искать риэлтора.
Но при слове «риэлтор» она спотыкается на ступеньках, ее снова охватывает «содрогание, рождающееся в сферах сознания, напуганного жуткими призраками, вызывавшими внезапные приступы липкого, леденящего страха», как писал Хейзинга по другому поводу в «Осени Средневековья».
Нормальный социальный испуг.
Б. морщится; он осуждает А., он говорит, что это предрассудок и А. попросту «трусит жить». Б. вырос в жизнерадостной, витальной семье, обложенной, как диван подушками, всевозможным саппортом - от поликлиники до ЖЭКа, и унаследовал этот капитал. «Отношения»! - что может быть теплее старинных горизонтальных связей, плюшевой династической милоты? Домашний педиатр Софья Моисеевна давно в лучшем из миров, но ее племянница Раечка - превосходный ухогорлонос, мы ездим к ней в Бибирево и не намолимся; дети наши поступят в вуз, где работает дочка профессора Яковлева, а дальше видно будет. Б. не понимает А. в еще большей степени, чем доктор, который видел всяких. Работать надо, говорит он, собирать отношения по кирпичику, не замыкаться в своем узком мещанском мирке.
Б. - носитель конструктивного гражданского поведения, у него все схвачено. Да и как не схватить? Над обывателем нависает, будто цыганка с площади, пахучая реальность, трясет юбками, нашептывает: подстели соломку, позолоти ручку, подсуетись! - задружись с ментом, ублажи училку, прикорми сантехника. Любезность и контактность - орудие бедняка.
А не хочу, по первости отвечает горделивый лох, не хочу тратить время и душевные силы, я хочу по правилам. Я, говорит дурак, хочу, чтобы с квитанцией. Я, говорит, вступаю с ним в клиентские отношения - с врачом, с ментом, с учителем. Реальность, проглотив развеселое «бугага», осторожно переходит на другой язык: опомнись, это же труд жизни, обустройство среды обитания, надо простраивать существование (строить любовь, как выражается Дом-2), иначе… Иначе - что? - переспрашивает дурак и добавляет совсем жалобно: я, между прочим, плачу налоги. Реальность покатывается со смеху и посылает на голову гордеца всего-то-навсего прорыв трубы - или полуночного, отчаянно скучающего мента в метрополитене. И тихо хихикает из-за колонны.
А. - та самая дура и лохушка, а Б. - умный и умеет жить, и Фенечка, и Ленечка у него в шоколаде. Он еще не знает, что они с А. в одной лодке, хотя и гребут в разные стороны. Пусть А. боялась бояться, а хозяйственный Б. много лет поливал свою клумбу «в частном порядочке» и снимал плоды: очередь, консультацию, члена приемной комиссии, сановного гаишника с секретным мобильным. Он, можно сказать, только и занимался поддержкой и обслуживанием обслуживающей среды, будто герой «Прохиндиады» - живчик, активист коммуникаций, гений натуральных обменов.
Но в прекрасный летний вечер в Фенечкину «Шкоду» въедет девушка на «Лексусе», и по протоколу окажется, что Фенечка, на дух не переносящая даже красного вина, была свински пьяна и злонамеренно вылетела на встречную с правого ряда. Свидетели исчезнут, появятся свежие, с честными волевыми подбородками. Дядюшка, выслушав лексусное фамилие, скажет: и думать не моги, - и раз навсегда повесит трубку. Фенечка встанет через год, ей великодушно простят ущерб.
Так Б. поймет, что и его, и А. бил одинаковый ужас. Просто они с А. по-разному его заговаривали.
Массовая боязнь социальных институций базируется на двух наблюдениях. Первое: «они» не работают без поддержки сверху или работают очень плохо. Второе: они остаются безнаказанными и, как правило, их невозможно - или, опять-таки, очень сложно - призвать к ответственности за вред, нанесенный бездействием либо непрофессионализмом. Разумеется, есть тьма контрпримеров справедливости, но все они какие-то частные, локальные и происходят не с нами, - мы же пребываем в советском административном средневековье, в обществе телефонного права. (Отечественная правозащита здесь не в помощь - она борется с государственным насилием, в то время как граждане по большей части страдают не от силы государства, но от его функциональной слабости.)
Мы живем в социальной инверсии: наибольшее опасение у граждан вызывают те инстанции, которые должны их защищать. Армия, милиция, собес, префектура, налоговая инспекция, санэпидстанция, больница, далее везде. Вольно рассуждать о тотальной коррумпированности, но феномен административных восторгов чаще является творческим порывом, нежели пошлым сребролюбием, - либо в основе его лежит обыкновенное должностное величие (особо свойственное, например, санитаркам и вахтерам).
