В сознание подрастающего поколения вбивается мысль о реакционности прошлого, о консерватизме отцов и дедов. Детей и подростков пытаются убедить в том, что революция уготовила им прогрессивную миссию, но, чтобы соответствовать ей, нужно бороться с теми, кто остается верен прошлому, кто исповедует религию, кто чтит память о величии России. Именно из этой молодежи выйдут активисты, которые в 1930–е годы станут основной движущей силой трехмиллионного Союза воинственных безбожников, пообещавшего к началу 40–х годов закрыть последнюю в России церковь.
В довершение ко всему «друзья» русского народа вознамерились если уж не лишить его родного языка, то хотя бы изрядно этот язык исковеркать. Тысячелетняя кириллица была объявлена графикой «самодержавного гнета, миссионерской пропаганды, великорусского национал-шовинизма и насильственной русификации». Вместо нее предлагалась латиница, которая, по словам Луначарского, должна была дать нам «максимальную международность». На самом высоком политическом и научном уровне велись дискуссии об упразднении одних и введении других букв, об упрощении правописания, о придании официального статуса лабораторному языку эсперанто.
Составной частью «культурной революции» объявлялось «перевоспитание старой и формирование новой социадиетической интеллигенции», однако решалась эта проблема далеко не интеллигентным способом.
Россия к началу XX века обладала высокими достижениями в области естественных и гуманитарных наук. По уровню инженерно-технической мысли мы не уступали другим странам и народам. Среди населения довольно существенную прослойку составляли образованное дворянство, русское офицерство, разночинцы. Русские ученые внесли заметный вклад в развитие физики (П. Н. Лебедев, А. Г. Столетов), химии (Д. И. Менделеев, Н. Н. Бекетов), биологии и медицины (И. П. Павлов, И. И. Мечников, И. М. Сеченов, Н. В. Склифосовский, К. А. Тимирязев), почвоведения (В. В. Докучаев), астрономии (А. А. Белопольс-кий). Русским ученым принадлежит приоритет в ряде изобретений: с именем А. С. Попова связано радио, с основанием сейсмологии связано имя Б. Б. Голицына, в разработке проблем теории относительности свою роль сыграл Н. А. Умов, у основ теории космонавтики и воздухоплавания стояли Н. Е. Жуковский и К. Э. Циолковский. Научной организацией труда занимались М. Арапов, М. Беспрозванный, П. Богданов. Результаты развития промышленности России в конце XIX — начале XX века расценивались не иначе, как русское экономическое чудо. Это относилось к угольной и нефтяной промышленности, черной металлургии, к машиностроению, судостроению и сельскохозяйственному машиностроению. Апофеозом этого промышленного взлета стало строительство Великой Сибирской железной дороги протяженностью 7416 км. По сравнению с дореформенным периодом русская промышленность выросла в 13 раз. Россия перестала быть только сельскохозяйственной страной, в 1912 году стоимость промышленной продукции практически достигла стоимости продукции сельского хозяйства (5,6 и 6,1 млрд руб.). Все это было возможно благодаря русским ученым, организаторам производства, инженерам и техникам.
И этих людей нужно было перевоспитывать?
Ну коли надо, так надо. Для начала их в соответствии с Декретом СНК от 23 сентября 1919 года на всякий случай взяли на учет, как классово чуждый элемент, — также во времена «красного террора» брали на учет офицеров, чиновников, промышленников, духовенство. Потом их начали подталкивать к добровольной эмиграции методами политического и экономического давления. По сведениям Лиги Наций, к 1926 году из России выехало 1160 тысяч человек. Как известно, наиболее «упертых» ученых, писателей, философов в 1922 году выслали насильственно. Тем не менее в конце 1920–х годов представители старой интеллигенции составляли еще 30,7 % инженерно-технического персонала советских предприятий и учреждений. Но власть предержащие посчитали, что это опасно. В 1928 году было «организовано» так называемое «Шахтинское дело», после которого Л. М. Каганович начал кампанию, получившую название «спецеедство» и продолжавшуюся почти десять лет. В результате доля буржуазных специалистов стала «успешно снижаться»: в 1933 году до 7 %, а в 1939 году — до 2 %. К «подавлению сопротивления» буржуазных спецов в том же, 1939 году по-прежнему призывал «пламенный борец с православием» Ярославский, обещая скорое наступление «золотого века». И все же, справедливости ради, нужно заметить, что в этой откровенной ненависти к русской интеллигенции кагановичей и ярославских задолго опередил «умница и защитник интеллигенции» Н. И. Бухарин. Это ведь он в 1931 году заявил, что «квалифицированная российская интеллигенция… заняла свое место по ту сторону Октябрьской революции», а потому с нею, как «с врагом пришлось поступить… На войне как на войне: враг должен быть окружен, разбит, уничтожен».{12}
Таким образом, заявленное «перевоспитание» вновь свелось в конечном итоге к вымыванию и уничтожению. Что же касается процесса формирования новой интеллигенции, нового управляющего класса, то и он велся весьма своеобразно. Дело в том, что во времена Первой мировой войны и в первые годы Советской власти Москва и другие крупные города ощущали на себе сильный приток еврейской интеллигенции и еврейской буржуазии, которая, по оценке В. Ленина, «ликвидировала тот всеобщий саботаж, на который мы натолкнулись после Октябрьской революции… Еврейские элементы были мобилизованы против саботажа и тем спасли революцию… Видимо, поэтому Ленин, считавший русских „рохлями“ и „тютями“, решил и впредь ориентироваться на них. Он постоянно настаивал на том, чтобы в любом советском учреждении либо сам руководитель, либо его ближайший заместитель был евреем».{13} Ленинскую кадровую политику продолжили и его «наследники». В итоге 80 % ключевых партийно-государственных и общественных постов в Советской России оказались в руках евреев, составлявших менее 2 % всего населения страны. «Случай, доселе неизвестный в истории», — утверждает А. Дикий.{14} На робкие обвинения в русофобии и угнетении коренного населения России эти «граждане мира», не стесняясь, заявляли: «У нас нет национальной власти — у нас власть интернациональная. Мы защищаем не национальные интересы России, а интернациональные интересы трудящихся и обездоленных всех стран» (Известия. 1921. 8 февр.). А что же русские, Россия? «Русь! …Сгнила? …Умерла? …Подохла? …Что же! …Вечная память тебе», — вторила «Правда» от 13 августа 1925 года.
Для формирования новой интеллигенции требовались люди с высшим образованием. И что же мы здесь наблюдаем? По данным С. Познера (Еврейский мир. 1933), на одну тысячу украинцев приходилось 2 студента вуза, у белорусов этот показатель составлял 2,4, у русских — 2,8, а вот у евреев — 20,4. В ряде учебных заведений численность евреев-студентов доходила до 40 %. И если к представителям коренного населения применялись всякого рода ограничения, обусловленные их социальным происхождением (исключение из институтов, высылка из крупных городов), то на евреев эти меры не распространялись. В результате такой кадровой селекции засилье инородцев, и в первую очередь евреев, в исполнительных органах власти и государственных учреждениях было вопиющим. Вот что писал по этому поводу русский писатель И. Наживин: «В условленный час я приехал в Кремль и прошел в управление делами Совета народных комиссаров… Повсюду латыши, латыши, латыши и евреи, евреи, евреи. Антисемитом никогда я не был, но тут количество их (евреев) буквально резало глаза, и все самого зеленого возраста. Как-то потом я сказал об этом одному знакомому еврею.
— Ну, что же, — засмеялся он, — раньше для нас была 5–процентная норма, а теперь для вас…»{15}
Не менее русофобской была и другая часть культурной революции — кампания по созданию социалистической культуры. Но прежде чем перейти к оценке ее пролетарских достижений, мне хотелось бы напомнить, как относились новые хозяева жизни к тем светочам русской культуры, чей талант, чье пророческое проникновение в суть вещей и событий заставляли с благоговением трепетать души соотечественников, становиться чище и возвышеннее, мудрее и прозорливее, к тем писателям и поэтам, композиторам и музыкальным исполнителям, художникам и архитекторам, чье творчество не только наполняло смыслом жизнь русской интеллигенции, но и пробуждало к созидательному процессу неискушенные умы выходцев из рабоче-крестьянской среды, вселяя гордость и формируя их национальное и державное самосознание. Вклад этих великих людей в культурную жизнь России был настолько значим, что без них само понятие «русская культура» теряло бы смысл и содержание. Тем не менее «приготовишки» из местечковых хедеров, прикрываясь лозунгом борьбы с «миром насилия», повели широкомасштабную кампанию по вытравливанию из сознания и быта русского народа всего прекрасного и возвышенного, созданного этими корифеями русской культуры. Я, может быть, в чем-то пристрастен, субъективен. Но можно ли спокойно относиться к абсолютно бессмысленному уничтожению архитектурных сооружений гениальных русских зодчих В. Баженова и М. Казакова? Под погромные призывы «очистим города от векового мусора — идеологического и художественного» с улиц и площадей сносились величественные монументы и скромные свидетели истории; беснующиеся безбожники сжигали на своих карнавалах тысячи икон и уничтожали православные святыни под восторженные крики и возгласы русофоба Н. Бухарина. «Мы, — говорил он, — взрываем на воздух эквивалент фараоновых пирамид, церковные груды камня, громады петербургско-московского византийства…» Разворовывались и разбазаривались ценнейшие музейные экспонаты, вина которых заключалась лишь в том, что они «обслуживали прихоть буржуазии» и других сытых «паразитических слоев общества». Безжалостно уничтожались произведения выдающихся русских художников О. Кипренского, И. Репина, В. Сурикова, Д. Левицкого, В. Серова, В. Боровиковского только за то, что они отражали жизнь «бывших». Из хрестоматии вычеркивали А. Пушкина и Л. Толстого — «бытописателей дворянско-феодального общества», осуждали Г. Державина и Ф. Тютчева — «служителей репрессивного аппарата», отвергали Фета, Лескова, Чехова — «мироедов и певцов мещанства», прокляли Достоевского — «ренегата и мракобеса», расстреляли «контрреволюционера» Гумилева. Не воспринимались и высмеивались «мужиковствующие» Н. Клюев, С. Клычков, П. Васильев. Об этом времени С. Есенин писал: «В своей стране я словно иностранец. Тошно мне, законному сыну российскому, в своем государстве пасынком быть… Не могу!.. Хоть караул кричи…» И он же: «Не было омерзительнее и паскуднее времени в литературной жизни, чем время, в которое мы живем. Тяжелое… состояние государства… выдвинуло на арену литературных революционных фельдфебелей… (которые трубят)… что русская современная литература контрреволюционна…» Особо оголтелой критике со стороны этих «фельдфебелей» подвергались наиболее талантливые, а значит, и наиболее опасные для них русские литераторы: С. Есенин, М. Булгаков, А. Платонов, А. Толстой, Н. Сергеев-Ценский, А. Чапыгин, М. Пришвин, М. Шолохов, В. Шишков. Спрашивается: «А судьи кто?» Оказывается, судьями были Авербах и Бескин, Розенфельд и Беккер, Горнфельд и Бухштаб. «Все они Коганы», — говорил о еврейском засилье в литературной критике космополит и юдофил В. Маяковский. Из литературы и искусства изгонялись душа, добротолюбие, чувства и навязывались, с одной стороны, жестокость, озлобленность и насилие, а с другой — все прелести «будней великих строек». В условиях гонения на все русское в литературе смогли подняться (а вернее, пролезть в литературу) выполнявшие социальный заказ пигмеи и ничтожества, успешно освоившие «диалектико-материалистический творческий метод» и ставшие «одемьяненными» ударниками «Магнитостроя литературы».
