Но что они создали? Что они могли предложить, кроме своего непросвещенного всезнайства? «Трех богатырей» и «Боярыню Морозову», шишкинские пейзажи и классическую портретную живопись они решили затмить «Черным квадратом» и трупоподобной «Обнаженной»; «Войну и мир» вознамерились «переплюнуть» «Конармией»; князя Мышкина заменили Остапом Бендером, тургеневских дам — Эллочкой Людоедкой, а романтичного Алеко — Коганом из продотряда. Вместо величественно-торжественного памятника Скобелеву они возвели уродливую фигуру Воровского, вместо русского барокко и ампира изобрели бездушные коробки, вместо «Чайки» и «Жизни за царя» поставили на сцене «Клопа» и «Мистерию-Буфф». Мейерхольдом пытались заменить Станиславского, Бабелем — Шолохова, Утесовым — Шаляпина, Верой Холодной — Марию Ермолову. Возникает совершенно уместный вопрос: «Неужели нельзя было удовлетворить свое честолюбие по-другому, не трогая русских деятелей русской культуры?»
Ведь было же так до революции! Но, в отличие от дореволюционной еврейской интеллигенции, «новаторы» не хотели быть составной частью русской культуры. Провозгласив приход нового искусства, а себя — его носителями, они вынесли русской культуре смертный приговор. И понятно почему. Рядом с ней их «новообразование» выглядело в лучшем случае примитивно, по существу же — «голым королем».
Русоненавистничество 1920–х — начала 1930–х годов сопровождалось непрекращающимися попытками перестроить быт коренного населения страны. Прямым нападкам подвергается основа основ человеческого общества — семья, как хранительница национальных, религиозных и фамильных традиций, а по оценке Троцкого — «архаическое, затхлое и косное учреждение…». Людям предлагается жить по законам природы, отвергается стыд, брак сводится к формальной записи в регистрационной книге, вынашиваются идеи об общественном (стадном) воспитании детей. Целомудрие, верность, ревность объявляются пережитками прошлого, остатками собственнической психологии. Идеалом становятся семейные многоугольники типа «Брики и Маяковский». В русле этой политики осуществлялась и скотоподобная «социализация женщин», создавались сельскохозяйственные и промышленные коммуны. Экономическое стимулирование производительного труда подменялось трудовой повинностью, формированием трудовых армий, прямым обманом доверчивых людей, которые завлекались на стройки красивыми словами: «Через четыре года здесь будет город-сад», а потом и просто принудительным трудом осужденных. Русские люди стали терять свои имена. Поддакивая «нововведениям», новорожденных называют Марленами и Владиленами, Ноябринами и Октябринами, Кимами и Сталинами.
В стране отменяются народные праздники, под запретом оказывается рождественская елка. Религиозные праздники теперь обязательно рабочие дни. Упраздняются общепринятый календарь и воскресенье, как общехристианский выходной день. Вводится пятидневная, а затем и шестидневная рабочая неделя. И все это под хвалебные отзывы обслуживающей интеллигенции: «Утопия стала реальным делом. Непрерывная производственная неделя выбила наше время из календарного седла. С уничтожением сонного провала, которым был седьмой, воскресный день, страна пребывает в постоянном бодрствовании» (Л. Кассиль).
Перестройка быта русского народа, как составная часть так называемой культурной революции, находилась в неразрывной связи с еще одним колоссальным экспериментом — коллективизацией сельского хозяйства, проводившейся комиссарскими методами. Как свидетельствует историческая литература, более 15 млн человек подверглись «раскрестьяниванию». Миллионами исчислялось количество заключенных и спецпереселенцев. Около миллиона было расстреляно, еще больше погибло от невыносимых условий спецпоселений. Репрессии в первую очередь коснулись самых активных, самых трудолюбивых и способных к сельскому труду крестьян, обеспечивавших достаток своим семьям, создававших новые рабочие места для односельчан и поставлявших городу львиную долю сельхозпродукции.
Нет слов, вина за эту трагедию лежит на двадцатитысячниках, далеких от деревни и не понимавших ее, но согласившихся возглавить колхозное строительство, а также на уездных, волостных партийных организациях и советских учреждениях, спешивших отрапортовать о досрочном «выполнении и перевыполнении». Но основными виновниками этого передела были его идеологи, подгонявшие и подхватывавшие «инициативу снизу» и всячески поощрявшие в людях их древнейший инстинкт: отнять и разделить. И как тут не вспомнить секретаря ЦК ВКП(б) Л. М. Кагановича, отвечавшего в те годы за «организационно-хозяйственное укрепление колхозов и совхозов», председателя Комиссии Политбюро по коллективизации и одновременно наркома земледелия Я. А. Яковлева (Эпштейна) — авторов идей и черновых документов, приобретших обязательный характер после их утверждения Сталиным. Как можно предать забвению деятельность того же Кагановича, возглавлявшего в начале 1930–х годов чрезвычайную комиссию хлебозаготовок на Северном Кавказе? Это по его «приговору» колхозы и парторганизации на селе объявлялись кулацкими, а секретари районов, председатели райисполкомов и колхозов, директора МТС и совхозов — саботажниками и перерожденцами, которых арестовывали и расстреливали. Это под его «мудрым руководством» в ходе кампании на Северном Кавказе из партии были исключены 26 тысяч человек, или почти половина сельских коммунистов. И, наконец, это после его «подвигов» и «подвигов» подобных ему специалистов сельского хозяйства и знатоков русского быта, отмеченных за свое «геройство» высшими правительственными наградами, в зерновых районах страны разразился массовый голод, унесший жизни более 3 млн человек.
Еще одним комиссарским преступлением против русского народа стала борьба правящего режима с «уклоном к великодержавному шовинизму» и попытками «господствовавшей ранее великорусской нации вернуть себе утраченные привилегии», что было объявлено главной опасностью момента на XVI съезде партии (июнь 1930 г.) ее генеральным секретарем. Эта борьба, по замыслу ее организаторов, должна была поставить последнюю точку в решении «русского вопроса».
Под этот молох в первую очередь попали гуманитарии, объявленные «социально чуждыми и бесполезными для социалистического строительства», и даже заслуживающими быть «поставленными к стенке» за свои «философские оттенки» (из выступления на съезде Киршона). С этого момента вводится обязательная «марксистско-ленинская идеология». Несогласных, сопротивляющихся увольняют, подвергают репрессиям. Количество пострадавших в этой чистке было не столь велико, как в период других революционных преобразований, но поражает значимость фигур репрессируемых. Поистине, под сомнение было поставлено само существование самобытной русской философии, отечественной истории, этнографии, краеведения. Подлинному разгрому подвергается Академия наук, из которой увольняется две трети сотрудников. По «академическому делу» арестовывается 115 русских ученых, среди которых цвет русской исторической мысли — С. Ф. Платонов, С. В. Рождественский, Ф. П. Покровский, М. К. Любавский, Н. П. Лихачев, Е. Т. Тарле, В. Г. Дружинин, А. И. Заозерский. По «делу славистов», или «делу Российской национальной партии», прошедшему в ряде городов, жертвами репрессий становятся выдающиеся русские ученые — Н. Н. Дурново, М. Н. Сперанский, Г. А. Ильинский, В. В. Виноградов, Н. П. Сычев, П. Д. Барановский. И уже в качестве «заключительного аккорда», в целях «освобождения больших городов от классово чуждых элементов», было принудительно выселено на периферию более 1 миллиона представителей рядовой русской интеллигенции и членов их семей.
В завершение этого печального разговора о «великом эксперименте» в России хотелось бы в общих чертах подвести «итоги» почти двадцатилетнего периода жизни нового государства, утвердившегося в пределах границ бывшей Российской империи. Поговорить об «итогах» следует для того, чтобы познать цену «исторических» преобразований, определяемую самой «звонкой монетой» — человеческими жизнями, и если получится, понять, кто же во всем этом виноват (опять, мол, поиски виновного!). Но все же кто? Историческая предопределенность, свойственная всем временам и народам, или здесь в полной мере проявилась наша, чисто русская, манера сплеча решать подобные вопросы?
Увы, русский гений поспешил запатентовать за русским народом жестокость и беспощадность народного бунта. История же оказалась более объективной и показала, что любой бунт, любая революция — это жестокость и убийство: убийство старого политического строя, убийство его сторонников и даже тех, кто просто не разделяет взглядов революционеров и бунтовщиков. Так было во времена народных восстаний в Китае и Передней Азии, в Римской и Византийской империях, так было во времена восстаний рабов и в период религиозных войн в Западной Европе. Классические революции подтвердили эту закономерность. Скажем, после победы Английской революции 1648 года Ирландия, не признававшая новую власть, к концу 1652 года лишилась половины своего населения.{16} Через полтора столетия Французская революция пожрала, по разным оценкам, от 3 до 4,5 млн человеческих жизней, или 13–15 % населения страны. Только в одной Вандее погибло около миллиона человек. Целые департаменты обезлюдели.{17}
