Второй фактор, который влиял на мои мысли, — это многочисленные поездки за границу. В силу ряда обстоятельств я был близок к Джермену Михайловичу Гвишиани, зятю Алексея Николаевича Косыгина. Он до меня заведовал в университете межфакультетской лабораторией управления. Потом ушел в Госкомитет по науке и отвечал за все внешние научно-технические связи страны. А лаборатория осталась мне. Но он привлекал меня к поездкам, и я много ездил как эксперт СЭВа и ООН. Многие иностранные коллеги тоже сознавали тупиковость ситуации, которая складывается в мире. И я все ближе сходился с кейнсианцами, точнее — неокейнсианцами. Они исходили из того, что общество стало настолько сложным, что примитивные рыночные механизмы с его проблемами не справятся. Многое надо взять у социализма. А рынок пусть будет для потребительского сектора.
И третий фактор, который меня вбросил в политику, — это некоторые личные взаимоотношения в МГУ. Меня быстро двигали вверх. Еще студентом я был одним из лидеров комитета комсомола МГУ. А в конце концов стал деканом экономического факультета. Это по университетским понятиям большое место. Одних только профессоров человек 50. Пока во главе университета были Иван Георгиевич Петровский, а потом Рем Викторович Хохлов, я чувствовал себя уверенно. Но потом погиб в горах Рем Хохлов. Я считаю, что это была величайшая трагедия не только для университета, но и для страны, потому что именно он мог стать настоящим лидером страны в эпоху перемен.
— Думаете, случайность?
— Нет, конечно. Я не верю. Даже если считать случайностью, что он замерз на Памире. Альпинисты знают, что человека с высокогорья, с высоты шесть с лишним тысяч метров, нельзя перебрасывать сразу в кремлевскую больницу. И кровь, которую ему переливают, должна быть кровью альпинистов. Я тоже очень люблю горы. Тоже ходил, и на Эверест забирался на шесть тысяч с лишним. У Хохлова были отморожены ноги. Как говорил один хороший доктор, любой хирург с Карельского фронта, который привык смотреть на отмороженное мясо, ампутировал бы их сразу. А кремлевские врачи не решались на ампутацию. Они вообще мороженого мяса не видели. Так что Рем стал жертвой системы, об изменении которой так много думал.
После его ухода из жизни начались конфликты внутри университета. Сначала с парткомом, потом с ректоратом. Затем меня таскали по всяким инстанциям. Спасли меня тогда, думаю, Гришин с Андроповым.
— С чего вдруг?
— У меня училась девушка по фамилии Дроздова, которая вышла замуж за сына Гришина. А эта девушка была дочкой Лаврентия Павловича Берия. Во всех бумагах фигурировало, что мама ее была изнасилована Берия. Дроздов, тогдашний начальник охраны Кремля, раньше всех узнав, что Берия арестован, тут же помчался к Хрущеву и доложил: «Никита Сергеевич, я должен сделать важное заявление. Мою дочь изнасиловал Берия». Хрущев был прекрасно обо всем осведомлен, но понял, что шанс лишний раз пнуть Берия упускать нельзя. И сказал: «Немедленно пишите заявление». Тот и написал...
...А девочка росла красивая и хорошая, но ее никто не брал никуда, боялись. А я работал в это время при комиссии по косыгинской реформе. Как-то ее фактический председатель Коробов говорит: «Умная девочка, но не может в вуз поступить». Кстати, Коробов входил в трибунал, который осудил Берия. Я говорю: «Могу попробовать взять ее лаборанткой. И как наш сотрудник она сможет поступить на заочное или на вечернее в МГУ». Так и сделали. Меня потом вызывает месяца через три наш декан: «Ты что натворил, ты знаешь, что это дочь Берия!» Я говорю: «Конечно, знаю, но она же жертва. Вы же помните письмо ЦК...»
А дальше разворачивается еще более интересная история. Девушка вышла замуж за сына первого секретаря Московского горкома Гришина! Меня вызывают в ректорат уже при ректоре Логунове: «Кем у вас работает Дроздова? Машинисткой? Что это за кадровая политика, что это за издевательство над человеком! На шестом курсе! И пять лет все еще машинистка!» Отобрали у меня теперь уже Гришину и назначили ее, кажется, научным сотрудником. Но потом выяснилось, что ей надо писать диссертацию. Никто не брался ею руководить. Она поплакалась Виктору Васильевичу, своему свекру. Звонят мне из ректората и говорят: возьмешь ее в аспирантуру? Взял, и она у меня защитилась. Предполагаю, что именно Виктор Васильевич не позволил превратить мое дело в политическое: меня обвинили за административные и этические нарушения.
Вторую роль сыграл Юрий Владимирович Андропов. Как эксперт я писал немало экономических записок, предложений. В ЦК они пропадали, а в КГБ, видимо, до руководства доходили.
До конца защитить меня от системы ни Андропов, ни Гришин не могли. С декана меня сняли, выговор партийный влепили. Но расправиться по полной все же не получилось. Так что кафедра у меня осталась. И появилось время для научной работы.
Я написал книгу «Эффективное управление». Она пролежала несколько лет в издательстве «Экономика» до прихода Михаила Сергеевича Горбачева к власти. Я считал, что необходимо менять всю Систему.
Когда в СССР были объявлены альтернативные выборы, твердо решил идти в оппозицию. Думаю, самым главным моим успехом было, что я состыковал Ельцина с Сахаровым, потому что две их группировки представляли разные социальные силы. А я понимал, что никакой победы над партбюрократией и консерваторами не будет, если не объединить всех их противников.
Столкнулись две группы по вопросу о том, кто будет делегатом от Москвы в Совет национальностей. Я видел, что Андрей Дмитриевич по московскому округу не пройдет. Миллионы лимитчиков за интеллигента не проголосуют. Убедили Сахарова избираться от Академии наук. Конфликт уладился, а я по совету Сахарова встретился с Ельциным. Выяснилось, что Борис Николаевич никаких жестких идейных установок, кроме четкого желания отвергнуть советскую систему, еще не имеет.
Сахаров меня спросил: «Как вы определите его идеологию?» Говорю: «Он стихийный ницшеанец. Стихийный, потому что не учил философию и вряд ли знает Ницше».
Ельцин считал, что нужно переходить к капитализму, современному капитализму. Поехал в Америку, был шокирован их магазинами и всем прочим. Вот это и надо ввести! Сахаров же стоял на позициях общества конвергенции: надо создавать новый строй, который объединит преимущества обеих систем.
Решили дискуссию о концепции нового строя пока отложить — чтобы не раскалываться. В «Демократической России» мы объединились по принципу «кто против КПСС», приняв всех, от анархистов до истинных ленинцев. И когда тысячи москвичей вышли на улицы, партократы растерялись. На первом Съезде народных депутатов СССР была создана первая официальная оппозиция — Межрегиональная депутатская группа (МДГ). Сопредседателями стали Юрий Афанасьев, Борис Ельцин, Андрей Сахаров и я, а также депутат из Прибалтики Пальм. Там и порешили, что Ельцин будет заниматься российскими выборами, а я пойду в Моссовет. Москву я знал, потому что я здесь много работал и с горкомом партии, и с райкомами, и в совнархозе.
После года моей работы председателем Моссовета было решено усилить исполнительную власть. В день, когда Россия избрала своим президентом Бориса Николаевича, Москва выбрала мэром меня.
— Не все тогда поняли, зачем в столице вводить французскую административную систему.
— Главными были две проблемы. Во-первых, надо было укрепить власть для проведения реформ. А для непрерывного руководства нужен мэр. Во-вторых, надо было выбить власть из рук горкома и 33 райкомов. В новые органы могли прийти свежие люди, не из номенклатуры КПСС.
Ельцин принял мои предложения об особом порядке проведения реформ в Москве. Первое принципиальное разногласие было по поводу модели приватизации жилья. Верховный Совет РСФСР принял решение о том, что приватизацию жилья надо проводить по схеме: если 18 метров у вас есть — это бесплатно, а излишек надо оплачивать при приватизации. Я предложил: приватизировать все бесплатно и одним махом. Провели это решение в Москве. И Ельцину пришлось менять закон и принять эту модель для России.
Дальше я провел приватизацию торговли и сферы обслуживания. Что касается московской промышленности, то она была совершенно непригодной ни к какой приватизации. На 2/3 это военный комплекс. Оставшуюся 1/3 можно было бы отдать в частные руки, если бы существовала конкуренция. Но ее-то и не было. Линкольн в Америке, когда надо было делить земли Дикого Запада, принял единственно правильное решение — 40 акров земли каждому свободному человеку, то есть всем поровну и бесплатно. И я предлагал все акции сложить в один фонд и разделить поровну, без продаж.
— Разве ваучеры не предполагали такого?
— Ваучерная приватизация в России была самым натуральным обманом. Даже в Чехословакии выпустили пакет из 10 ваучеров, чтобы получатель мог как-то маневрировать, выбирая одну отрасль, другую. Нам говорили: вот богатства России, вот нас 147 миллионов, вот мы делим эти богатства на 147 миллионов. На самом деле — врали! В обеспечение выпущенных ваучеров пустили только 10—15 процентов собственности. И первоначально ваучер, который по Ельцину и Чубайсу должен был стоить одну «Волгу», превратился в 10 рублей.
