Когда выдавливают раба, освобождаются от «комплексов», не признают авторитетов, то в сознании освобождающегося происходит подмена христианского стремления к очищению от греха. В христианском мире грех — единственное, от чего требуется освобождение, но ни один либеральный и тем паче революционный идеолог, ратующий (подобно Чехову, Ницше, Фрейду, Ленину, Горькому, Бердяеву et cetera) за освобождение от чего бы то ни было, не учил избавлению от греха. Зато «рабство», то есть норма земного существования (вспомним: "Я Царь — я раб…"), в сознании каждого из них — «грех», от которого нужно во что бы то ни стало избавиться. То, что Бог принял как человеческий крест, — рабский вид и рабскую смерть — прогрессисты (и с ними, увы, Чехов) принять постыдились, сочтя это недостойным человека. Ольга Фрейденберг в свое время писала, что несвобода, рабство — одна из метафор смерти. В своем стремлении освободиться от раба в себе они бессознательно хотели сами избавить себя от смерти. Идея самоосвобождения есть прежде всего недостаток веры. Бес здесь на самом деле сидит верхом и, потешаясь над "освобождающейся личностью", руководит процессом «выдавливания». Выдавливая из себя по капле «раба», русский человек начала XX столетия внутренне готовится к вселению легиона бесов.
17 июля 1918 г. на стене подвала Ипатьевского дома в Екатеринбурге появилась строка из стихотворения Гейне на немецком языке: В ту ночь, как теплилась заря, // Рабы зарезали Царя. Эту ночь можно считать началом полного «освобождения». Теперь, г-н Чехов, уже никто вас не заставит "петь на клиросе" или "целовать поповские руки", будьте покойны! Раб окончательно выдавлен, и в русского человека, в убранный дом, вселился сам сатана.
И кто, какой новый властитель дум изгонит теперь из нас нечистого духа?
След этого духа мы обнаруживаем и поныне. Вижу его и в Солженицыне, самая знаменитая книга которого вырастает из одной чеховской фразы: "Вся образованная Европа знает", что «мы» виноваты в том, что "сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждения, варварски". Поразительно: еще вроде бы не было ГУЛАГа, а "образованная Европа" уже «знает». Воистину, или "образованной Европе" всё про нас известно наперед, или представления о России в образованной Европе не меняются столетиями, вопреки прогрессу и "росту научных знаний".
И тем паче нечистый душок в наших «новых». Вот Пелевин попробовал начать борьбу с либерализмом, но победили старые страхи — показаться не смешным, "не мущиной". В Пелевине силён дух отречения от исторической России, и поэтому он при всем экстремизме остался либералом-космополитом. А либерала, как известно, по капле не выдавишь. Ибо род сей изгоняется только молитвой и постом.
Геннадий Ступин РОК НЕМИНУЕМ И ТОЧЕН
От души поздравляем нашего давнего друга, прекрасного русского поэта Геннадия СТУПИНА с 60-летием!
“День литературы”
* * *
Видно, это так угодно Богу:
Чтобы я всю жизнь свою забыл
И печально, тихо и убого
Свои дни последние влачил.
Безучастно на бедлам взирая
И не внемля горю, злобе, лжи.
Даже памятного не подбирая
На руинах жизни и души.
Лишь трудился тяжко и прилежно,
Из всего питья лишь воду пил
И, как мальчик, молча, безнадежно
Молодую женщину любил…
И еще за то, что не приемлю
Времени воров, иуд, горилл
И при этом небо зрю и землю,
Горячо Его благодарил.
Явно это мне Его веленье:
Чтобы я не делал ничего —
Только жил и сохранял терпенье
И рассудка ясность — средь всего,
Что зовется светопреставленье —
Перед Страшным пред Судом Его.
* * *
Без вина черствеет сердце,
Рассыхается, скрипит.
Словно потайная дверца,
Где скупец деньгу копит.
Без вина тускнеет разум,
Что без отдыха горит,
И все то же раз за разом,
Словно дятел, говорит.
Без вина хиреет тело,
Не ликуя, не скорбя.
И ему осточертело
Самому носить себя.
Без вина вся жизнь пустыня,
Бесконечна и ровна.
И вся кровь от скуки стынет,
Стрянет в жилах — без вина!
Без вина и лужа — море…
Только если я запью,
То повешусь сам ли с горя,
Демократа ль удавлю.
В БОЛЬНИЦЕ
Гляжу на мир как неживой,
С того — на этот свет:
Как он прекрасен, Боже мой,
Когда меня в нем нет…
Моею смертной суетой
Не застим, не смущен,
Покоем, волей, красотой
И счастьем дышит он.
Поля весенние, леса,
Домов высокий ряд,
Как сказочные чудеса,
На солнышке горят…
Как будто я ему мешал,
И он меня убил.
Но лишь роднее вчуже стал,
Желаннее, чем был…
Гляжу на мир я как впервой,
Молчу в смятенье чувств:
Убийца ты родимый мой…
И Божьей милостью — живой! —
Опять ходить учусь.
ПРОПОЙ
Прупил я звезды неба
И память родных могил.
И коркой черного хлеба,
Последнею, закусил.
Пропил я тело и душу,
Работу, семью, очаг.
Сушит меня и душит,
И всё темнее в очах.
Трупом лежу во мраке
И гробовой тишине.
Бездомные лишь собаки
Воют в ночи по мне.
Но я живой и не спятил.
Бутылок строй опустел,
Но где-то я, помню, спрятал
Чекушечку на похмел.
Пропил я мир и Бога.
Пропил всю жизнь свою.
Вот полежу немного,
Встану и смерть пропью.
* * *
Гнут в дугу меня столетья
Нищеты, работы черной,
И терпенья, и безвестья,
И тоски неизреченной.
Но такие ж вековые
Жажда жизни, воли, слова
Распрямляют спину, выю
Из-под гнета векового.
Вот иду, красиво страшный,
Я походкою привычной,
Кочегар еще вчерашний
И поэт уже столичный.
Но в ковровом коридоре,
Хоть и шествую отважно,
С наглецой такой во взоре,
Чувствую себя неважно.
И с редактором сановным
В кабинетном интерьере
Чувствую себя виновным,
Как при милиционере.
И кляну в себе нередко
За такую вот бодягу
Неизвестного мне предка,
Работягу иль бродягу.
Но и вижу, как иные
Зябко ежатся во кресле,
Будто перед ними ныне
все разбойники воскресли.
И встречаем и читаем
С тонкой лестью и опаской,
Вижу я, что не чета им,
Вольный мастер — дворне барской.
