Вижу я, что не чета им,
Вольный мастер — дворне барской.
И, тая в себе упорство
Бурлака полуживого
Под личиною притворства
Думного дьяка царева,
В лямке согнут иль в поклоне —
Только дело разумею:
Чтобы в честном русском слове
Быть сильнее и прямее.
Гнут в дугу меня столетья,
Но они же распрямляют.
И желаю умереть я,
Как поэты умирают.
ПРИЗРАК
В больших дверях писательского клуба,
В кружении коварном сквознячка
Сверкнула кожанка, пробор и зубы,
Поймала руку гладкая рука.
Он на слуху у всех, он что-то значит.
Знакомства, связи, куча важных дел.
Уже с трудом тугой животик прячет
И очень элегантно поседел.
Меня давно он знает, ценит, любит:
— Хотя бы позвонил когда, старик!
Но из какой потусторонней глуби
Или воздушной взвеси он возник?
Он много говорит, умно и веско,
Но речи ускользает существо.
Мне все о нем доподлинно известно
И все же неизвестно ничего.
Он придвигается ко мне все ближе,
Уже берет за лацкан мой пиджак…
А я гляжу и ничего не вижу —
Цветная пустота, блестящий мрак.
Он женщиной рожден или собраньем?
Он хлеб или бумагу только ел?
С каким таким таинственным заданьем
И кем внедрен он в улей ЦДЛ?
— Ну, будь! — и только сквознячка круженье,
И незапятнанно блестит паркет…
И лишь тогда прошло оцепененье,
Когда я наконец пришел в буфет.
* * *
Когда я не носил бороды
И легки мои были шаги,
Я не знал, что евреи — жиды,
Я не знал, что евреи — враги.
Когда всем я глядел в глаза,
Ни за кем не зная вины,
Все евреи мне были друзья,
И добры, и очень умны.
Но чем больше я так глядел,
Тем все больше глаза отводил,
Хоть понять того не хотел,
— Быть не может того, — твердил.
Но прошли года, как стада,
Ископытив душу мою.
И теперь у меня борода,
И на все я косо смотрю.
И не с той я встаю ноги,
И своей не люблю бороды,
И куда ни пойду — враги,
И куда ни пойду — жиды.
И на них мне кажут друзья
Больше, чем на красивых баб.
И от них не стало житья,
И зачах я совсем, ослаб…
Буду бегать и душ принимать,
Чтобы стала легка нога
И душа — опять молода.
Буду прямо гулять и взирать,
Чтобы — ни одного врага,
Чтобы — ни одного жида.
* * *
…И, дописавшись до точки,
Дверью своей одиночки
Хлопну я навсегда.
Буду я лучше бродягой,
Чем невезучим беднягой,
Жертвой пустого труда.
Солнце и ветер и воля
Выветрят все мои боли,
Станет кирпичным лицо.
Буду я громко смеяться,
А не корпеть, не стараться —
Хватит, в конце концов.
Или, бесплотен, безумен,
Буду я, словно бы умер,
Жить бесконечно, всегда.
С миром навек примирившись,
В небе, в земле растворившись,
Буду — огонь и вода.
Иль полечу нелюдимым
Ветром ли, облачным дымом.
тенью по полю скользя…
Кто-то увидит-услышит
И гениально напишет
Про небеса и глаза…
И, дописавшись до точки,
Будет он громко смеяться,
С миром навек примирившись,
Тенью по полю скользя…
УХОД ПОЭТА
1.
Солнечный, ветреный сон,
Синий, зеленый, блестящий,
Зыблющийся, шелестящий —
До или после времен…
Выцветший взгляд голубой
Смолкнувшего поэта
В вечное детское лето —
Сердца глухой перебой…
И, земленея лицом,
В сине-зеленом блистанье
Веет он тихо в шептанье
Ветра со свежим листом…
2.
Холодные светлые тучи
В твои заплывают глаза.
И рок неминуем и точен,
Как в дуб среди поля — гроза.
Пусть вровень с высокой судьбою
Всю жизнь ты подняться не мог,
Но пробил твой час — и собою,
Каким замышлял тебя Бог,
Уходишь — с душой молодою,
Свободен, красив, одинок.
* * *
Чем ближе к смерти,
Тем быстрее жизнь.
Как будто сверху
Падаю вниз.
К земле, в могилу,
В самую глубь.
И мир мне милый
Все больше люб.
Жизнь все дороже
И все больней —
Придется все же
Проститься с ней!
С вином и хлебом,
С любовью — со всем,
Что есть под небом…
Совсем-совсем.
Лечу, ликую,
Плачу, смеюсь…
Всех расцелую
И — разобьюсь.
Виктор Широков ПОПЫТКА ОПРАВДАНИЯ
Москва — давно отхожее место, как и Пермь, Чусовой, Свердловск (пардон, Екатеринбург, впрочем, суть неизменна), десятки других полузабытых местечек, где мне едва удавалось побриться, вымыться, поесть и наконец-то побыть в одиночестве, а потом опять мыться и мыться, снова есть и пить, — подлинная радость вожделения — укромный уголок, кабинет задумчивости, где бы я мог бесконечно и безмятежно сидеть на стульчаке и безнаказанно ковырять в носу, выколупывая вдохновенно присохшие к слизистой чешуйки студенистых выделений своей мозговой железы (а именно так считалось в античности), плавно погружаясь в желе раздумий и ощущая подлинную гармонию бытия.
Мало что может сравниться с этой радостью саморастворения в джазовой какафонии функционирующего организма; лично я, Колюня Кроликов, испытываю прямо-таки оргазм от жокейского восседания на жестком сиденье фаянсового сосуда, сравнимого, пожалуй, с раскачиванием на стуле перед экраном компьютера, на котором возникают набранные мною чешуйки слов, слипающихся в неистовом соитии, чтобы немедленно самораствориться в синтаксисе и застыть в судороге случайного поцелуя анафоры, или же аналогичного скачке двух потных тел на скрученной в жгут простыне, скачке, перемежаемой иногда глотком холодного пива или белого вина, прежде чем моя жена-армянка отвалится, благодарно насытившись, и закурит пятнадцатую или девятнадцатую на сегодняшний день сигарету и наконец-то даст передышку моим воспаленным губам и уставшему языку.
