Судя по всему, абсолютная победа Отечественного фронта обеспечена. Празднично одетые люди разгуливают по улицам. Тут и там уже поют хоры. На площади перед собором длинная цепь людей, взявшихся за руки, под аккомпанемент какого-то домашнего оркестрика танцует хору. Живое, плавно движущееся по кругу кольцо людей охватывает площадь. Меня, а точнее говоря, мою советскую военную форму бурно приветствуют. Почти насильно втягивают в этот ритмически колеблющийся хоровод. Неуклюже стараюсь делать непривычные коленца. Интересно, очень интересно. Вот когда раскрывается народное сердце.
Еще недавно мы удивлялись, как это мог грузовик с нашими военными корреспондентами, среди которых были правдисты — Вадим Кожевников и Борис Горбатов, — прибыть в прошлом году в Софию, опередив даже наступающие части Красной Армии. Удивлялись. Недоумевали. И завидовали коллегам. А сейчас вот, отплясывая в этом хороводе, уже не удивляюсь. Это старое уважение к русским воинам, помноженное на славу Красной Армии, несущей освобождение народам Европы, и открывало корреспондентскому грузовику его необычный путь. Нет, неплохой очерк можно будет передать отсюда. И озаглавлю я его тем же словом «Бра-тушки». Но очерк очерком, а на душе неспокойно — этот вызов. Что там стряслось и почему срочно?
В холле гостиницы портье передает записанную им телефонограмму: «Получили ли извещение? Выезжайте немедленно. Подробности при свидании». Подпись первого секретаря посольства. А тут подбегает растерянный Веселин. Оказывается, какая-то сволочь порезала у нашего «мерседеса» баллоны. Все четыре. И так порезали, что никакой вулканизацией их уже не спасешь. Болгарские ругательства похожи на наши, и я могу по достоинству оценить все, что этот обычно такой спокойный, молчаливый парень извергает на головы неизвестных «злочинцев». Читаю ему телефонограмму. Он морщится будто от зубной боли. Потом, видимо что-то надумав, кивает головой и исчезает. Собственно, чему удивляться — нечто подобное уже было. Вчера на большом предвыборном митинге неизвестно кто плеснул на меня сзади какую-то горячую гадость. В лицо не попали. Но на кителе на спине образовалась продолговатая волнистая дыра, напоминающая очертаниями остров Кипр. Китель — черт с ним — на людях можно появляться в шинели, а вот лишиться средства передвижения, да еще в такую минуту… Да, кажется, нас, русских, здесь не только приглашают в хороводы.
Озадаченный, стою в холле гостиницы, а между тем западные коллеги один за другим торопливо бегут к своим машинам. Толстый фоторепортер американец — мой сосед по номеру, обвешанный фотоаппаратами, как шаман колокольцами, спешит последним, засовывая в рот на ходу остатки котлеты. В дверях он делает мне ручкой: бай, бай!
И вот тут-то я вновь оцениваю смысл слова «братушки». Сижу в номере, пишу корреспонденцию с таким названием, но не успеваю закончить даже преамбулы, как дверь распахивается без предварительного стука. Веселин. Что стало с ним, всегда таким подтянутым и собранным. Шляпа измята и едва держится на затылке. Руки в масле. Но лицо сияет.
— Понеслись! — говорит он по-русски.
Повторять приглашение не надо. Я тут же вскакиваю. Оказывается, Веселин кликнул клич — и плевенские шоферы содрали резину не знаю уж с чьих машин и за какие-нибудь полчаса обули наш искалеченный «мерседес». Кто все это организовал, кто расплатился за эту, вероятно, очень недешевую операцию, так и остается неизвестным. Важно, что через несколько минут мы вырываемся из города и по долине, на которой когда-то наши прадеды кровью своей в сражениях с турками посеяли семена дружбы с болгарским народом, во весь опор несемся в Софию. Чудесные пейзажи открываются справа и слева, живописные деревеньки краснеют черепичными крышами. Домики с террасками, на которых сушатся гроздья золотой, коричневой, даже ярко-красной кукурузы. Избирательные участки, украшенные флагами, гирляндами зелени, стеблями той же кукурузы. Парни и девушки в национальных костюмах. Все это проносится мимо, не запечатлевается в памяти. В голове одно: что случилось? Почему такой настойчивый вызов? Уж не беда ли какая дома? Или в этой сложной обстановке я что-то напортачил в своих корреспонденциях?
На равнине Веселин развивает великолепную скорость. Стрелка спидометра колеблется между цифрами «100» и «110». Где-то на полпути мы обгоняем американский «джип» с окоченевшими, исхлестанными ветром корреспондентами. Начинаются холмы, дорога карабкается в горы Старой Планины. Начинается зона снегов. Асфальт становится скользким. Объезжая бричку, на которой под звон бубенцов какие-то важные дядьки в расшитых полушубках везут разукрашенную, как невеста, избирательную урну, машина соскальзывает с асфальта. Ее заносит в сторону, и лишь в какую-то последнюю минуту Веселину удается удержать ее у самой кромки обрыва. Он бледнеет, сбавляет ход, и мы уже со скоростью катафалка распутываем живописные петли обледеневшей горной дороги. Тут «джип» американцев берет реванш, и хотя толстый фотограф на заднем сиденье, должно быть совсем окоченев, закрылся брезентом, он не упускает случая посмеяться над нами и показывает конец веревки — дескать, беру на буксир, что, как известно, у моряков служит довольно-таки злой насмешкой.
Веселин подкатывает прямо к подъезду посольства. Дежурный подтверждает — да, вас тут уже не первый день ищут. Посол еще на работе. Он встречает укором: «Голубчик мой, разве так можно, в такое время уехать, даже не оставив в посольстве маршрута, а еще военный человек. Москва бьет телеграмму за телеграммой, а мы не знаем, где вы. Вот будет вам от начальства на орехи. Читайте». — И протягивает три телеграммы. «По получении немедленно вылетайте Москву. Есть срочное задание. Генерал Галактионов…» «Сообщите почему не вылетает Полевой. Ответственный секретарь „Правды“ Сиволобов»… «Решением редколлегии назначены старшим корреспондентом на процессе Международного Военного Трибунала в Нюрнберге. Вылетайте первым самолетом. Документы оформлены. Привет. Редактор Поспелов».
Первым самолетом! Кто-то из посольства уже подчеркнул эти слова красным карандашом и поставил восклицательный знак. Посол объясняет:
— Меня просили содействовать вашему вылету. Но погода нелетная. Аэродром закрыт туманом. Вы ведь знаете, какой здесь аэродром.
Да, знаю, конечно. Думаю, что самый коварный аэродром в Европе: мал, тесен, да к тому еще и окружен полуподковой гор. И название у него на русский слух мрачноватое «Летиштята Враждебно». Двое наших лихачей уже обломали на нем крылья.
— Может быть, двинете поездом?
Чую, что послу хочется поскорее сплавить меня и доложить в Москву — мол, выехал. Но я-то знаю, что значит сейчас тащиться по железным дорогам через три страны Европы, которая все еще никак не придет в себя после войны. Нет, такой роскоши я позволить себе не могу. Договариваемся: меня отправят первым самолетом, как только аэродром откроется.
И вот сейчас сижу уже третьи сутки в огромном номере «люкс» гостиницы «Болгария», что напротив царского дворца. Дворец этот маленький, весь спрятанный за зеленью парка, и где-то там в раззолоченных с провинциальным шиком покоях живет, ожидая своей судьбы, девятилетний царь Семеон со своей мамашей красавицей итальянкой Джиованной. Ходил я во дворец с одним из регентов Тодором Павловым, который известен нам, советским людям, как интересный ученый философ Досев. И царенка этого видел — хорошенький чернявый мальчишка с миловидным умным личиком. Бегал он взапуски с собакой по теннисному корту. И, глядя на симпатичного этого мальчугана, невольно думал: «Угораздило же тебя, парень, родиться в середине беспокойного двадцатого века с такой ерундовой и канительной профессией: царь. Вырос бы хорошим инженером, агрономом или там врачом, а то вот сиди за высоким забором, слушай гневное кипение площадей и чувствуй себя какой-то маленькой фишкой в большой, непонятной, а может быть, и страшной для тебя игре». Из номера моего слышно, как на площади гремят оркестры. Рабочие пришли сюда с окраин. Приехали крестьяне в расшитых шубах, в шапках, украшенных цветами. Празднуется победа Народного Фронта. Внушительная, убедительная победа. Эх, какую бы книгу обо всем этом можно было написать! Хорошую книгу под названием «Братушки». Но такова уж, видать, жизнь репортера. События накатываются волна за волной, и каждая последующая почти начисто смывает следы предыдущей. Нелегкая и неблагодарная в общем-то профессия. Но и сейчас вот, на развалинах очередного замысла, говорю, что ни на какую другую я ее не променяю.
2. От Лейпцига до Нюрнберга
Сколько в дни войны журналистская братия потешалась над моей привычкой в свободное время писать дневники. Сейчас, когда непогода пришпилила меня к Софии, а писать в «Правду» уже нечего, я вновь предаюсь этому занятию.
Впрочем, сегодняшний день прошел недаром. Удалось еще раз видеться с Георгием Димитровым. Имея с ним интересную беседу и как раз о том, что меня вскоре ожидает. Я попросился к нему на прием, чтобы попрощаться, и тут же получил его согласие. На этот раз встреча была назначена в рабочем кабинете, и сразу возник вопрос, как я к нему пойду в кителе, на спине которого зияет дыра величиной в кулак. Правда, приобрел я ее при обстоятельствах, меня вполне извиняющих, но дырка в одежде не рана, и хвастаться ею нельзя. Выручили посольские товарищи. Военный атташе одного со мной звания одолжил мне свой китель, который, впрочем, болтался на мне, как на вешалке. В служебном кабинете товарищ Димитров оказался совсем другим, чем дома. Он выглядел выше, осанистей. На лице, которое стало собранным, твердым и будто бы даже помолодело, лежала отчетливая тень усталости, но руку он пожал по-прежнему энергично, крепко. Указал на кресло, что стояло у коротконогого столика, уселся в кресло напротив, придвинул хрустальную папиросницу: «Курите, хороший табак. Болгарский. Мне кажется, лучший в мире». Я поздравил его со славной и столь убедительной победой Народного Фронта. Он задал несколько вопросов о выборах в Плевене, но тотчас же заговорил о другом.
