Тамара Трошина… Самая молодая из авторов книги.
Где-то живет девушка, которой нравятся все две с половиной тысячи картин художественной выставки. Тамара указала на художника, который ей нравится особенно, и разъяснила — за что. Сказала и о картинах, пришедшихся не совсем по душе, и объяснила — почему. В последней фразе она назвала свой идеал живописи: разве нельзя рисовать гладко? И при всем том Тамара начинающий зритель — ведь человеку, имеющему опыт жизни и обращения с искусством, не может нравится все.
Тамарина школа нашлась в Коломенском. Отыскал я ее довольно просто. Посмотрел список школьных экскурсий, посетивших выставку в этот день, и позвонил в школы, спрашивая, есть ли у них в десятом классе Тамара. Приди она в одиночку — задача оказалась бы куда сложнее. Но по характеру записи я предположил, что Тамара на выставки одна не ходит, и предположение мое оказалось верным. Думаю — не лишне здесь рассказать, откуда оно возникло. Не только от того, что Тамара — школьница. Вчитайтесь в запись! Сколько времени девушка пробыла на выставке? Да, совсем немного! Ну час, полтора. Ее запись быстрая. Отзыв не вызван долгими раздумьями. Это след общего яркого впечатления. Словно солнечный зайчик ударил ей в глаза, и она поспешила выразить свою радость. Человек, который хочет побыть с картинами наедине, приходит надолго.
Вот ход соображений, приведших меня к выводу, что Тамара пришла с экскурсией. Это не праздные соображения. До знакомства с Тамарой оказалось возможным предположить, что у девушки еще нет потребности оставаться с художником один на один.
Коломенское…
Когда-то оно считалось за городом, а теперь один из районов Москвы. Попасть туда можно на электричке с Павелецкого вокзала. С платформы спустился на развороченную мостовую, шагал через траншеи, переходил шоссе, а перед тем долго стоял, пережидая поток грузовиков. Вокруг строились жилые дома, составлявшие ровные, кварталы. В глубине одного из них стояла обычная пятиэтажная школа, построенная из крупных блоков. Я уже собрался было перейти по временному мостику последнюю траншею, отделявшую меня от нее, но потом решил не спешить.
Давно я не был в своей школе, очень похожей на эту. До какого-то возраста чувствуешь свою связь с нею, помнишь класс, учителей, товарищей, приключения, и когда начинаешь рассказывать, переживаешь теперешнюю жизнь продолжением той, школьной. Цела цепочка, ни одно звено не потеряно! А после, какого-то времени цепочка рвется, и те же самые рассказы, как ни стараешься, не возбуждают живого чувства. Словно рассматриваешь фотографии в альбоме.
Смотрю я на школу. Подробности двора, здания, его цвет и объем вижу так, будто никогда не был ни в одной школе. Сейчас встречусь с Тамарой. По этой дорожке она ежедневно пробегает на уроки. Решаю тщательно рассмотреть то, что ежедневно видят ее глаза. Иду медленно. Направо, высокая решетка спортивной площадки. За решеткой пусто — начало зимы. К парадным дверям ведут несколько ступенек. По обеим сторонам их большие, серые, бетонные тумбы. Все, что вижу, серого или черного цвета. Серые блоки, из которых сложена школа, темно-серая, почти черная, асфальтовая дорожка. Черная проволочная сетка спортивной площадки. Серый бетонный забор.
На одной из тумб странная скульптура. Нижние половины людей. От одной только ноги, от другой ноги и половина живота, из которого торчат ржавые железные стержни. Мне потом объяснили, что скульптура стоит здесь давно, с начала учебного года. Хозяйственный директор увидел где-то на пустыре эти нижние конечности и мигнул ребятам. Ребята сообразили и, им одним ведомым способом, приволокли эти произведения искусства. Директор надеется, что где-нибудь они разыщут и верхние части и без затрат обеспечат своей школе красивый вид.
Каждый день Тамара видит эти обломки…
Я открываю двери, выкрашенные экономичной, не пачкающейся коричневой краской, той самой, которой красят диваны и прочие деревянные части на вокзалах, полагая, что эта краска сотворена господом богом вместе с железнодорожным транспортом. (Между прочим, в аэропортах эту краску не увидишь, там предпочитают посветлее, поприветливее — белую, голубую, светлый металл.)
Длинное, узкое не очень светлое помещение вестибюля. Проходы справа и слева ведут в гардеробы. Стена против входа «художественно оформлена». В золотых багетных оградах, под стеклом, на зеленом бумажном выгоревшем фоне покоятся репродукции из «Огонька». Рамки повешены строем — восемь вертикальных рядов, по четыре в каждом. Оформление задавило то, что оформлено. Рассмотреть репродукции очень трудно, тем более, что на каждой множество людей, и все изображено мелко.
Я долго стоял в вестибюле, пережидая, пока разденется вторая смена, с шумом заполнившая гардеробы. После узнал, что во второй смене — шестьсот ребят. Никто из этих шестисот не остановился возле монтажей, даже не взглянул на них…
* * *
— Тамара, вот товарищ Александр Петрович хочет с тобой поговорить!
Директор школы, еще молодой человек с университетским значком, произнес это официально. Первая встреча сразу же обратилась в мероприятие. Тамара замкнулась, как ученица не выучившая урока, — слова надо было из нее вытягивать. Ей было не до меня. Она успела уже забыть и свое посещение художественной выставки и то, что она там видела. Она спешила, переминалась с ноги на ногу, и оглядывалась на дверь. Тамара крупная девушка с милым, всегда улыбающимся лицом. Она немного наклоняется вперед по естественной привычке высоких людей.
— Ну, а что тут такого, я не понимаю; Ну да, мне все очень понравилось, а разве это нельзя?
Разговор не получался. Мы условились встретиться у нее дома и она, дождавшись пока директор кивнет ей, сразу сделавшись радостной, выскочила из кабинета.
— Да, трудно, трудно у нас с эстетическим воспитанием, — не очень понимая, что же я хотел услышать от Тамары, сказал директор — Семьи за малым исключением ничего здесь не дают, ну есть несколько семейств, где дети музыке учатся и фигурному катанию, сейчас модно, а так, знаете… ребенок сыт, обут, в школу ходит…
Директор не окончил мысли, но мысль его была ясна. Вся тяжесть эстетического воспитания школьников — на мне, на школе.
Мы пошли с ним по этажам и он, гордясь, указывал мне на многие метры «монтажа», на целую стену репродукций картин Третьяковской галереи (Школьная Третьяковка было написано сверху), на огромную стенгазету. Поднялись на пятый этаж.
— Актовый зал! торжественно произнес директор. Я понял: это его гордость.
* * *
Стены выкрашены в розовый цвет. На сцене — плюшевые кулисы. На боковых стенах зала развешены транспаранты, написанные зубным порошком. Каждый — по длине точно соответствует пространству двух окон. Потом следует промежуток в одно окно и снова транспарант. Ниже, в простенках окон и на стене, противоположной сцене, — «монтаж» (по восемь рядов по четыре репродукции в ряд). Перед сценой — длинный стол, покрытый зеленым сукном. На столе графин и стакан…
Мы долго разговариваем. Директор интересный человек, работящий, образованный. Производственные мастерские его школы, или, как их здесь любовно называют, «школьный завод», славится в районе. Директор полон идеями политехнического обучения, печатает статьи в «Комсомольской правде». Он турист и альпинист и водит своих ребят в походы, которым завидуют в других школах. А вот то, что убранство «актового» зала безвкусно и примитивно, не видит.
По всей вероятности, актовый зал должен создать у ребят настроение приподнятости, торжественности, уважения к порядку школы и ее традициям. А между тем чувства возникают иные. Геометрическая симметрия в расположении лозунгов и «монтажей» как бы навязывает уважение лишь одному порядку, порядку правильного строя, а зеленая скатерть и графин ассоциируются с заседаниями.
Как же директор не видит всего этого?
И, наконец, как он не видит, что его школа своей неуютностью — родная сестра вокзала!
И мерещится что-то общее между записью Тамары в книге на выставке и тем, как «официальна» ее школа. Вспоминаю: много больших и ярких картин, но очень пестрых! Разве нельзя рисовать гладко?
Это, конечно, о другом, а все-таки: поменьше разного! — так и слышится затаенный ее призыв, — я еще не могу так много разного!
Александр Петрович, ну скажите, ну как это люди видят по-разному — глаза-то у всех одни!
— Одни-то одни да взгляд разный! Ну, хорошо, а зачем вы шьете себе платье не такое, как у вашей подруги?
— Но то же платье!
Так начался наш разговор о живописи и художниках. Дома Тамара не дичилась. Тамарина мама характером домоводительница из тех женщин, чьи руки вечно в следах какой-нибудь домашней работы, любила принимать гостей. В хозяйстве ее, несмотря на то, что оно велось в новой кухне нового городского дома, существовали, как я понял, сельские запасы. И разговор вышел домашний, необязательный.
