Две недели спустя после моей презентации на симпозиуме AAAS премьер-министр провинции Онтарио публично осудил мои теории. Он сказал, что мои работы были «весьма сомнительны и разрушительны» и «морально оскорбительны для общественного мнения Онтарио». Премьер заявил журналистам, что он созванивался с ректором Университета и поставил пред ним дилемму о том, как разрешить вопрос со мной. Также премьер заявил, что он понимает и поддерживает концепцию академической свободы мнений, но в данном частном случае последующее моё увольнение должно «дать знак» обществу, что подобные взгляды «глубоко оскорбительны».
Когда Университет отвёл огонь от меня, премьер запросил Управление Полиции Провинции Онтарио расследовать моё преступление федерального Уложения О Наказаниях Канады гласящего: «Каждое лицо, которое по сообщённым утверждения, иначе чем в частном разговоре преднамеренно способствует распространению ненависти к какой-либо общественной группе виновно в подлежащем наказанию оскорблении и подлежит тюрёмному заключению на срок не превыщающий двух лет» (глава 46, отдел 319, параграф 2).
Полиция допросила моих коллег и членов администрации Университета, а также профессоров других университетов, предъявив распечатки моих интервью в СМИ, также полиция отправила вопросник моему адвокату, на который я был обязан подробно ответить (в Канаде также не существует Пятой Поправки). После того как в течение полугода меня всячески изводили и валяли в грязи моё имя, Главный Поверенный Провинции Онтарио отклонил предложение преследовать меня судебным порядком и оценил мои исследования как «сумасшедшие, но не преступные».
Дело не закончилось лишь этими официальными мерами. Восемнадцать студентов, включая семь чернокожих студентов, подали формальную жалобу на меня в Комиссию По Правам Человека Провинции Онтарио, утверждая, что я нарушил разделы 1, 8 и 10 Кодекса Прав Человека Провинции Онтарио (1981 г.), гарантирующего равенство правозащиты всех граждан провинции. В частности, я был обвинён в «привнесении струи академического расизма в изучение окружающей среды». Во удовлетворение морального ущерба жалобщики потребовали, чтобы мои исследования в Университете были прерваны и что Университет в приказном порядке должен «рассмотреть его учебный план с целью исключения из плана академического расизма».
Я был оскорблён. Трудно было представить себе более вопиющие нападки на свободу права выражения мысли в нашей, по общему мнению, свободной стране. Судилища «прав человека» стали настоящей опасностью – они отдают указания, какие права человека и основные свободы они полагают нужными защищать. Комиссия По Правам Человека Провинции Онтарио больше не может подменять правду о человеческих расах, как то делали католическая инквизиция с солнечной системой или сталинист Лысенко с генетическими исследованиями растений. И мне трудно принять всё более очевидный факт, что в постсоветском мире академики имеют меньшую свободу говорить о некоторых вещах в Канаде, чем ранее в коммунистической России.
Четыре года спустя после подачи жалобы Комиссия По Правам Человека прекратила судебное дело против меня, заявив что не может дольше искать жалобщиков для дачи свидетельств против меня.
Происшествия в Университете
В своих отношениях с внешним миром администрация Университета твёрдо встала за академическую свободу. Ректор дал пресс-конференцию, на которой однозначно заявил, что никакого расследования в отношении меня не будет, что я не буду отстранён от должности, и я волен следовать выбранному мною пути исследований.
Тем не менее, некоторые лица из университетской администрации исподволь сделали меня целью в охоте на ведьм. Кипучую деятельность развернула мой декан – физио-антрополог, публично заявив, что я утратил чувство научной достоверности и направив на меня атаку в газетах. Она дала в прессе серию упреждающих заявлений, ясно показав своё отрицательное мнение обо мне и моих работах. Она писала: «Какие доказательства существуют для его построений порядка эволюции человеческих рас?». «Никаких». Утверждая, что её мнения отражают лишь её академические взгляды, она подчёркивала что не говорить с позиций администратора. Её письмо, тем не менее, было широко истолковано в СМИ как опровержения данные моим «боссом». Следующее, кафедра моего отделения дал мне годовую оценку научной деятельности как «неудовлетворительную», ссылаясь на мою «бесчувственность». Это был знаменательный оборот, учитывая, что это случилось в том же году, когда я сделался стипендиатом почётного Фонда Джона Симона Гуггенхайма. На протяжении предыдущих двенадцати лет моей научной деятельности, её результаты ежегодно оценивались как «хорошие» или «отличные». Действительно, мои предыдущие недискуссионные работы сделали меня наиболее цитируемым учёным нашего Университета.
Так как неудовлетворительные оценки могут привести к увольнению, даже учёного занимающую свою должность так долго как я, я оспаривал эти оценки, преодолевая и обиды и недовольства, ухлопав огромное количество времени и эмоциональных сил. «Судопроизводство» что последовало далее, было вполне кафкианским, ужасая там, где оно могло бы казаться просто забавным. Например, обидные для меня процедуры побудили прибегнуть к тому, что я сначала воззвал к ректору, чтоб осудить действия декана. Т.к. декан уже высказывалась против меня, то я попросил её освободить себя от слушания моего дела. И тогда мне пришлось публично высказаться против неё.
На слушании моего дела декан сидела сложив руки и смотрела с яростью, делавшей её решения очевидными, а шесть недель спустя она поддержала постановление кафедры отделения. В семистраничном письме, оправдывающем её решение она бросала наветы на мою «чувствительность» и моё понимание «ответственности» и спрашивала, как так получается, по сути, что «любой» документ, опубликованный в поддержку меня, перспективнее того, что могу написать я сам.
Я решил перейти к более решительной самозащите. Я написал моим единомышленникам всего мира и получил свыше 50 писем с твёрдой поддержкой, множество одобрений полученных мной научных результатов. Когда она узнала об этом, то была выведена из равновесия и при подходящем случае устроила мне скандал, гневно высказав, что она обо мне думает.
В конце концов я выиграл свою аппеляцию против декана и кафедры и два отдельных собрания комитета вынесли им строгий выговор за их действия против меня. Итоговые оценки моей деятельности вновь получили отметки «хорошо» или «отлично».
Несколько леворадикальных и чёрных студентов сплотились вместе и провели митинги, и даже привлекли члена Африканского Национального Конгресса для осуждения меня. На одной из демонстраций толпа в 40 человек вломилась на отделение психологии, колотя по дверям и стенам, мыча кричалки и гудя в рожки, рисуя свастики на стенах и написав на моей двери «тут живёт расистская свинья».
Администрация прореагировала на это отстранением меня от занятий в аудиториях и определила читать лекции посредством видеокассет под тем предлогом, что она не может защитить меня от беззакония студентов. Я вновь предпринял процедуру формального обжалования. После семестра усиленного обучения видеозаписями, я выиграл право возобновить непосредственное преподавание, хотя мне и пришлось пройти мимо демонстрантов выкрикивающих лозунги своего протеста. Лишь после нескольких вынужденных прерываний моих занятий администрация наконец предупредила демонстрантов, что их дальнейшие акции будут вести к административным мерам воздействия на них. Что и вынудило протесты остановиться.
Фактическая цензура и извращение учёности.
Будучи в 1973 году аспирантом Лондонской Школы Экономики И Политических Наук, я был свидетелем физического нападения на Ганса Айзенка, изучавшего биологические основы интеллекта и в то время издавшего свою книгу «Раса, Интеллект и Образование» (1971). Слоганом тех дней было «Фашизм не имеет права голоса». Никакие законные обвинения не были выдвинуты против участников нападения имевшего множество очевидцев, ибо другим популярным лозунгом 1960-х, в устах тех кто утверждал суть, но не всегда одобрял тактику, был «Нет врагов слева». Многие подобные истории беспокойств и запугиваний могли бы быть рассказаны другими учёными, имевшими отвагу исследовать темы, связанные с генетической или распределительной основой расовых различий.
Многие студенческие радикалы 1960-х перетекли со своим радикализмом в 1990-е. Они стали главами кафедр, деканами, канцлерами университетов, крупными политическими величинами в Конгрессе и парламентах и даже президентами и премьерами стран. Умонастроения 1960-х: мир, любовь и, превыше всего, равенство – ныне составляют интеллектуальный канон западного академического мира. Существуют законы, запрещающие политические платформы, отождествляемые как «фашизм», и другие взгляды считающиеся не политкорректными.
