Гитлер требовал организовать голод быстро, планово, безжалостно и действовать в этом направлении немедленно, сразу же после вступления войск. В этой секретной инструкции, предназначенной лишь для высших военных и высших чиновников оккупационной администрации, предписывается:
Городское население этих районов, а также тяготеющих к городам сел, должно быть готово встретиться с самым настоящим голодом. Нужно будет вывозить из них людей в Сибирь и дальше.
А для окончательного внесения ясности снова повторяется:
Всякое снабжение русских промышленными товарами также должно быть прекращено. Мы должны максимально ускорить возвращение страны к примитивному сельскому хозяйству. Многие десятки миллионов людей в этих районах умрут, остальные вынуждены будут уходить в Сибирь и дальше. Это все должно быть ясно и четко понято.
Сейчас я записываю все это без особой надежды когда-либо опубликовать, ибо все попытки напечатать мои дневники в журналах или книгой до сих пор не удавались. Кроме нескольких клочков о Великолуцкой операции, которые дал «Октябрь», все так и лежат дома до лучших времен, и я не знаю, настанут ли они когда-нибудь, эти «лучшие времена». Пусть все эти мои записи послужат хотя бы первичным сырьем для какого-нибудь будущего Льва Толстого, который в близком, а вернее всего в отдаленном будущем, когда утихнут бушующие страсти, будет восстанавливать полную картину второй мировой войны.
Словом, знай, будущий историк, как, при каких обстоятельствах, в какой обстановке. Гитлер и его разбойничья компания кромсали «огромный пирог», нашу страну, занимающую одну шестую земной суши. Знай, с какими надеждами берлинский маньяк в светлую, июньскую, столь памятную всем нам ночь бросал свои войска, самолеты и танки на наши границы.
Теперь, когда на суде все документы, мною здесь процитированные, и многие другие подобные пронумерованы, приобщены к протоколам заседаний, когда тайное стало явным, всемирно-исторические победы Красной Армии как бы выросли в своих масштабах.
Вот лорд Лоренс, взглянув на свои пузатые часы, по обыкновению мягко и вежливо произнес: «Теперь, как мне кажется, настало время закрыть заседание до следующего дня». Все двинулись к выходу. В дверях мы оказались рядом с пожилой, американской журналисткой, изучающей сейчас русский язык. Из того, что уже изучила, она сумела сколотить такую фразу:
— Сенкью… спасибо… Спасибо всё — Красной Армии спасибо большой… Солдат, офицер, дженерал — спасибо…
Признаюсь, эта корявая фраза и крепкое рукопожатие, которое ее сопроводило, очень растрогали. Это была естественная реакция на все то, что в последние дни мы слышали на суде…
Между прочим, «Города и годы», обойдя весь наш халдейник, перекочевали куда-то к судейским. Роман переживает здесь, в Нюрнберге, свою вторую молодость и пользуется новым успехом. Боюсь, что жене придется краснеть перед строгими библиотекаршами «Правды» за зачитанную книжку.
12. Два подарка Санта-Клауса
Со вчерашнего дня в большом зале дворца Иоганна Фабера воцарилась большая пышная елка. Дэвид рассказывает, что на добычу этой елки 1-я американская дивизия снарядила целую экспедицию куда-то далеко в Баварские Альпы. Дерево везли по горным дорогам на машине с прицепом и с большим трудом через окно, на веревках подняли на третий этаж. Как бы там ни было, елка водружена в центре зала, и теперь чудесное, мохнатое, пышное дерево это распространяет аромат свежей хвои, напоминая всем о детстве и о семьях, живущих далеко. Вся пресса ходит благостная, с оттаявшей душой, и даже возле стойки Дэвида не вскипают страсти, не слышно ни хохота, ни жестоких споров.
Под елкой водрузился большой Дед-Мороз, говорят, прибывший сюда, в оккупированную Германию, из Америки на самолете. Здесь он выступает под псевдонимом Санта-Клауса. На нем красная, отороченная ватой шуба, сверкающий колпак с кисточкой и посох из прозрачного стекла, который, по-видимому, будет сверкать и светиться, ибо к нему подключен провод. Елку украшают на особый манер, и если наверху сверкают обычные стеклянные игрушки, бусы, канитель, флажки, то пониже на ниточках висят бутылки виски, джина, ликеров, пакетики сушеных фруктов и орешков, а также автоматические ручки, фотоаппарат и даже портативная пишущая машинка. Все это с номерками. Американский Дед-Мороз — дед деловой. Оказывается, он замыслил провести грандиозную лотерею-аллегри, и каждый, имеющий что-то в кошельке, сможет попытать счастья возле его довольно объемистого мешка.
Сия елка вызвала, по-моему, энтузиазм только у двух наций — у американцев и у нас, ибо, как я давно уже заметил, именно наши заокеанские коллеги и мы особенные мастера в минуты отдыха шумно пошутить и подурачиться. Вообще я замечаю между нами много общего, и объясняется это, по-моему, тем, что оба народа — и североамериканский и советский — еще молоды, деятельны. И хотя у нас и у них разные мечты о счастье, разные представления о будущем, хотя мы живем в диаметрально противоположных социальных системах — и они и мы по-своему оптимистичны, веселы и дружелюбны.
Вот такие крамольные мысли внушила мне эта елка, сулящая к тому же халдеям веселый вечер и возможность попытать счастья.
Впрочем, я от Деда-Мороза свои подарки уже получил. Их два. Редакция разрешила мне на время рождественских каникул отправиться в короткое путешествие по Европе с друзьями из Югославии. Это — раз, а второе — нашел-таки шофера и, кажется, действительно неплохого.
Направили его ко мне на этот раз не офицер американского автохозяйства или как оно у них там называется, а наши советские ребята — шоферы, обслуживающие машины судейского персонала. Пришел водитель главного судьи Никитченко, немолодой, плотного сложения человек, с круглым, русским лицом.
— Мы тут слыхали, вы шофера ищете? Есть тут у нас один на примете — Куртом звать. Немец. Из военных. Летчиком будто был, в нашем гараже механиком подрабатывает. Толковый парень, немножко даже по-русски научился кумекать.
— Здешний?
— Здешний… Его будто бы наши где-то на Северном фронте, что ли, сбили. Вернее, в воздухе подожгли. Он весь горелый и чуть хромает, но, говорю, толковый. Мы его тут давно наблюдаем и все как есть ручаемся. Семья у него — мать там, сестра. Может, взглянете? Мы пришлем.
И вот приходит сегодня ко мне американец часовой, стоящий у дверей нашего халдейника. Жестом показывает, дескать, там у входа вас спрашивают.
— Пропустите.
Открывается дверь, появляется высокий человек лет тридцати пяти. Браво вытянулся, бросил руку под козырек. Очень бойко произносит по-немецки:
— Господин полковник, по вашему вызову такой-то явился.
И тут же не без труда выжимает из себя по-русски:
— Я пришел.
У него продолговатое лицо, из тех, какие у нас зовут лошадиными. Соломенного цвета волосы, умные, усталые глаза. Виски и щеки стянуты красной блестящей кожей.
Указал ему на стул. Не сел. Мы повели с ним разговор, какие ведут разноплеменные собеседники, немного знающие язык друг друга. Рассказал о себе. Здешний житель, из Штайна. До войны работал водопроводчиком на фабрике Фабера. Кончил авиашколу в Мюнхене. Летчик-истребитель. Старший лейтенант. В воздушном бою на Северном фронте в воздухе был подожжен советскими истребителями, но дотянул горящий самолет до своих позиций. Инвалид третьей степени.
— В национал-социалистической партии, в гитлер-югенд состояли?
— Гитлерюгенд — да. Наци — нет.
— Ну что ж, а какие бы вы хотели условия, какую зарплату, сколько денег?
Прежде чем об этом разговаривать, он должен меня предупредить, он воевал на Восточном фронте и имеет железный крест за победу в воздушных боях.
— Вы выполняли свой военный долг.
— Я сбил два русских самолета.
— Но ведь и наши тоже вас в воздухе подожгли… Сколько бы вы хотели иметь зарплаты?
— Как можно больше. У меня больная мать, сестра и два племянника. Мать воспитывает детей своего брата, тоже вдовца, погибшего в Берлине… Как можно больше денег, в разумных пределах, конечно.
Он мне понравился этой своей прямотой и правдивостью. Я усадил его за стол, достал из чемодана заветную бутылочку водки и длинную пачку печенья. Выпил охотно, но к печенью не притронулся, даже отодвинул его. Я пригласил переводчицу и попросил ее сообщить любезнейшему капитану, ведающему автотранспортом, что шофер мне понравился, пусть его допустят к машине и дадут права на вождение. Расторопный капитан на этот раз проворства не проявил. Сейчас, когда бежали эсэсовцы, из которых многих поймать еще не удалось, весьма опрометчиво с моей стороны брать шофера немца, да еще бывшего офицера… Нет-нет, он настойчиво просит меня подумать, он не хочет, чтобы я рисковал собой.
