Я видел лимоновские рукописи — он там вообще ничего не правит. Писатель Денис Гуцко в своем первом романе сравнил подъезд с черновиком Лимонова — и это было совершенно дурацкое сравнение. Нет у отца Эдуарда никаких черновиков; и уж вдвойне глупо представить, что он там, на полях, вычеркивает слово «пизда» и исправляет его на какое-нибудь другое.
Проханов же, как я догадываюсь, вообще не перечитывает написанное, и хорошо еще, если это делают его редакторы.
Десакрализация писательской профессии, скажет кто-то, — вещь не новая, десакрализировать ее пытался еще Лев Николаевич Толстой. Но вы вспомните, сколько раз яснополянский граф переписывал каждый свой роман, или почитайте историю о том, как он издевался над журналом, публиковавшим рассказ «Хозяин и работник», правя гранки своего текста до полного остервенения.
Нет, нет, это совершенно другая история.
Толстой десакрализировал свой труд в муках неверия, что может сказать слово, в абсолютной степени правильное и честное. А эти просто не верят в священную миссию пишущего человека; нет такой миссии, дурь все это — есть куда более важные вещи. Например, судьба, страсть, Россия, смерть. Чтобы налететь на эти яростные скалы всем голым телом, неизбежно придется встать из-за письменного стола. И если записывать что-то — то впопыхах, любой рукой, следя за написанным вполглаза.
Лимонов, конечно же, в отличие от Проханова долгое время обладал абсолютным литературным слухом, которого не было вообще ни у кого из его современников. Но и Проханов, надо сказать, умеет в литературе все что положено — даром что он до сих пор всерьез не прочитан высоколобой публикой. Он умеет нарисовать галерею самых разных лиц и характеров («Шестьсот лет после битвы»), и устроить настоящий, безупречно выстроенный апокалипсис в рамках одного текста («Дворец»), и создать величественный роман, на тысячу страниц, без единого сбоя дыхания, ритма, стиля («Надпись») — надо сказать, что подобного уровня работы после, скажем, книги «Иосиф и его братья» Томаса Манна я и не помню.
Тем не менее и отец Эдуард, вконец распустившись, пишет дурновкусную, морализа-торскую, расхлябанную книжку «Лимонов против Путина», которую не спасают ни честность задачи, ни мужество исполнения. И деда Саша спустил со ржавых стапелей безобразного уродца «Теплоход „Иосиф Бродский"», которого впору утопить прямо в гавани со всей командой.
Все потому, что задачи человеческие (можно сказать — политические, что для отца Эдуарда и деды Саши одно и то же) они ставят несравненно выше литературных.
В силу логики судьбы своей и своей в самом широком смысле физиологии названные мной отменили литературную присягу над светлой строчкой Пушкина и напрочь забыли слова клятвы верности святой своему писательскому ремеслу.
Это ни в коей мере не отрицает Пушкина — как нельзя отрицать язык, на котором мы разговариваем, и русскую цивилизацию, где мы проросли и дышим теперь всеми счастливыми легкими.
Однако есть ощущение, что литература нового времени будет все более оперировать теми представлениями, какими во многом еще стихийно пользовались февральские юбиляры, отец Эдуард и деда Саша.
Отныне тот, кто мыслит себя Писателем с большой буквы и никем иным, истово веря в свое, вне любых времен, призвание и признание, — сразу отправляется на помойку питаться объедками; нет ему другого места, нет для него иной роли.
Отныне литература — нормальная профессия и даже для самого литератора лишь один из многих инструментов, который позволяет вскрыть грудину реальности и извлечь оттуда пульсирующий смысл.
Сочинять надо бы хорошо, но если наверняка знаешь, как хорошо, — можно и дурно, потому что лучше Шолохова и Набокова не напишешь все равно и пытаться бессмысленно, у нас вообще другие дела, другой отсчет, иные правила.
Посему меняются и речь, и словарь литературы — классическим словарем ныне пользуются только графоманы. После Леонова, говорю, писать так не стоит и не нужно, потому что вычерпано до дна. Можно только неприятно скрябать пустым черпаком в поисках влаги.
Но есть, пожалуй, единственное, что всегда будет объединять и тех титанов духа, что светят нам издалека, и тех титанов страсти, счастье жить с которыми рядом выпало нам.
Это абсолютная, тотальная и неизбежная готовность ответить за каждое произнесенное слово. Жизнью и смертью.
Этой осенью поминали Юлиана Семенова — он умер пятнадцать лет назад, в 93-м.
Лет десять о нем почти не помнили — а тут вдруг всплеснули руками и понемногу стали переиздавать. Чекисты снова в моде. В относительной, конечно, моде; в весьма сомнительной…
То ли о Киплинге, то ли о Конан Дойле говорили, что, написав десятки книг, они создали еще один увлекательный роман — собственную жизнь.
Жизнь Юлиана Семенова — жуткий роман, там есть истинная трагедия, даже несколько трагедий, война, много войн, женщины, много женщин, цветы, автоматы, охоты, шампанское, и счастливые солнечные утра, и страшные похмельные утра…
Книга дочки Семенова, вышедшая в серии ЖЗЛ, не передала, к несчастью, всего этого великолепия. Что знают о нас наши дети!
Человек энциклопедических знаний, он владел несколькими европейскими языками, пушту и дари. Метался по свету, с удивлением, наверное, обнаруживал себя то на Северном полюсе, то в пещере вождя лаосских партизан Суфановонга, то в Антарктиде, то в Сантьяго де Чили, то в воюющем Афганистане, то в воюющем Вьетнаме. Свободно встречался с Юрием Андроповым, был его любимцем, работал в закрытых архивах КГБ, создал Международный комитет по поиску украденной фашистами Янтарной комнаты, куда входили Жорж Сименон и Джеймс Олдридж, добился возвращения праха Шаляпина в Россию, общался с Рокфеллером, Отто Скорценни, Эдвардом Кеннеди, ездил на охоту с Мэри Хемингуэй. Что вы хотите — он был советским писателем… Сейчас такого типажа в литературе нет, перевелся. И еще он был оригинальным типом — с серьгой в ухе, лобастый, бородатый, в шикарных мятых пиджаках, отважный, злой мужик, любимец и любитель дам, хотя ходили явно дурного пошиба слухи о его гомосексуализме. Сами вы педерасты.
При упоминании о Семенове Киплинг вспоминается не случайно — недаром самого Семенова называли «советским Киплингом».
Забавно, что «советским Киплингом» в семидесятые и восьмидесятые называли и Александра Проханова. У Семенова и Проханова биографии внешне схожи — оба в одно и то же время объездили полмира, написали десятки книг, причем, поверхностно определяя жанр этих книг, можно назвать большинство романов Семенова и многие романы Проханова «политическими детективами». Им обоим завидовали не столь удачливые собратья по перу. О том и о другом ходили слухи, что они — агенты КГБ. С Семеновым даже не здоровались Анатолий Рыбаков и Григорий Бакланов — подозревали и презирали. Они же, но позже, не здоровались с Прохановым.
Не знаю, как сейчас на сравнение с Киплингом реагирует сам Проханов, но можно сказать, что, явно проигрывая Семенову в советское время в популярности, в «нулевых» он его обыграл.
Долгое время буржуазной России Семенов со своими чекистами был вовсе не нужен. Читали его книги редкие маргиналы и ностальгирующие пенсионеры. Ленивый и пугливый буржуазный читатель, по сути своей — тупой сноб, не в состоянии полноценно восхититься книгами Семенова, они поперечны ему.
А Проханов в какой-то момент выиграл потому, что принял на себя вирус нынешней действительности и, выжив в этом чумном бараке, заставил себя читать. Причем читают Проханова в основном люди глубоко чуждые ему и его эстетикам. Так хотят смотреть на трехгорбого, одноглазого, поросшего черным волосом мужика, привезенного в клетке на ярмарку.
На сегодня дела обстоят именно таким образом. Но все может поменяться в самое ближайшее время; и Семенову эта перемена сослужит дурную службу. Мы еще поговорим об этом ниже.
Семенов один из немногих авторов, что называется, остросюжетных книг, ставший при этом настоящим писателем — у него есть классические вещи; я всерьез. Недаром критик Лев Анненский с его безупречным слухом так ценил Семенова.
К сожалению, соблазнов «новых времен» Семенов не избежал и в последние годы жизни начал старательно и торопливо развенчивать все то, чему служил всю жизнь. Перечитывая его наспех сделанную, дешевую и неумную «антисоветчину», понимаешь, насколько страстно Семенову мечталось на исходе восьмидесятых все свои старые книги переписать наново, а от иных и вообще отказаться. К счастью, это было невозможно.
Пока Семенов находился в здравом уме, он создал и пустил в жизнь образ, ставший неотъемлемой частью нашей национальной культуры, и от него теперь не избавиться. Такое счастье — создать или, по лимо-новскому выражению, «навязать» миру своего героя — дано единицам из многих и многих. По миру их бродит всего несколько десятков — тучный Гамлет, веселый Теркин, горячечный Раскольников, растеряха Паганель, девочка Лолита, Чичиков (и все, кого он посещал, — Ноздрев, Манилов, Собакевич, Плюшкин, Коробочка), Наташа Ростова и Пьер Безухов, Шерлок Холмс и доктор Ватсон, трое в лодке (не считая собаки), Генри Чинаски, Дон Кихот и Санчо Панса, солдат Швейк, ну и еще несколько человек. Средь них — Штирлиц.
