…Мог рассказать полковнику обо всем этом участковый Реутов, просвещенный Оседнем. Но не захотел. Ибо в самой сердцевине мозга его засело каленым наконечником стрелы видение. В зелень и черноту коврика на стене, в арабскую вязь на нем врезалась наглая краснота неведомого знака, КОТОРОГО НЕ БЫЛО ЕЩЕ ДЕНЬ НАЗАД, КОГДА РЕУТОВ ЗАХОДИЛ В ЭТУ ИЗБУ.
Полковник, махнув рукой на Реутова, вышел из спальни в кухню, к трупу хозяина дома, где уже сворачивали свои сыскные принадлежности следователи.
Капитан, наконец-то дождавшись ухода, шагнул к стене. Ковырнул ногтем паучью красноту на зелени. В ладонь невесомо отвалилась красная чешуинка. Реутов размял ее в пальцах, послюнил, понюхал. Это была запекшаяся на шерсти кровь.
Приехали. Медведь, у которого в эту пору в лесу наросло жратвы до отвала — от малинников, брусники, ежевики до муравейников — этот медведь безо всяких причин, с редкой прямо-таки человеческой сноровкой снес с петель калитку в заборе. Затем, дотопав до кухни, сработал в точном соответствии со своей дуроломной медвежьей сутью: учинил в ней разгром. Разбил витраж в буфете. Наследил. Слизал мед с пола из разбитой банки. Зверски уконтропупил хозяина и хозяйку.
А потом, многократно макая коготь в их кровь, выписал поверх арабской вязи какой-то свой хренпоймешный знак.
Нормальная вырисовывалась версия, долбанувшая участкового молотком в темечко. Отчего у него стали сворачиваться набекрень мозги.
...Он доложил о неведомом знаке на арабской вязи прокурору. И наткнулся на свирепый отлуп прокурорского сыскаря:
— Вас кто просил заныривать в осмотр? Вас сюда допустили, чтобы на цырлах по свободному месту порхать, желательно пола не касаясь. И на наши вопросы отвечать! А вы, оборзев в усердии, нам в нос свою дребедень суете про какой-то знак на стенной тряпке. Я тебя не слышал, капитан. И категорически желаю, чтобы эту твою ахинею никто не услышал.
Не лезло открытие капитана ни в какие ворота. И нагло рушило столь стройно и логично народившуюся у всех версию: про зверское медвежье нападение, которое уютно вписывалось в "несчастный случай". И уж конечно не вешало на районную шею нераскрываемый "висяк".
…В пряный предосенний месяц несен в пять сорок по Гринвичу из-под горизонта Каспийских вод выполз кроваво-красный ломоть солнца. По бирюзово-масляной глади моря потянулась к берегу вишневая полоса.
В шесть двадцать красную полосу от солнца вспучило из глубин и прорвало. В полумиле от берега выперла над водой рубка подводной лодки. Блекло-синеватый купол ее полез в розовую высь, струя с себя стеклянный водопад. Лез долго и нагло, прессуя Божий небосвод, пока не застыл над морем зализанным чужеродным овалом.
Хлестко и звучно чмокнула, отлипая от металла, герметизирующая резина. В рубке прорезалась овальная щель. Дверь распахнулась. Через высокий комингс перешагнул и ступил на мокрую палубу нагой, бронзовотелый с лепными мышцами атлет. Единственной деталью одеяния его был бархатный, усыпанный бриллиантами чехол на мясистой колбасе обрезанного члена. В бугристый торс, почти впритык к плечам влипла крючконосая голова. Глянцевый череп отсвечивал багрянцем под набирающим высь светилом.
Он потянулся. С утробным рыком выдохнул. Держась за поручни и морщась, спустился к самой воде: в босые разнеженные подошвы грубо и болезненно вдавливался рубчатый настил.
Морская гладь была почти недвижима, едва приметно вспучиваясь редким, пологим накатом прибоя. Шалая волнишка, ластясь, окатила кожу ног прохладой, и Ядир ступил на воду. Жидкая стихия упруго приняла вес тела. Она продавилась до щиколоток, затем неподатливо уплотнилась под подошвами, резиново сдавив ступни. Он торжествующе, утробно рыкнул: все было как положено! Вода по-прежнему держала его! Гут гешехт здесь, на этой вечно жидкой, прародительской стихии, соленой, как материнская плацента.
Он пошел по воде к берегу: массивная, свитая из мускулов туша с поджарым задом, с болтающейся бархатно-алмазной колбасой между ног. Тесемки от чехла на члене сходились в кокетливом бантике над копчиком.
Позади выперли из рубки и толкнулись во властительную спину визгливый гомон и шлепки: на палубу выбиралась из лодки команда.
Две голые человечьи самки-близнецы отличались красной и зеленой шерстью на лобках. Подрагивая идеально-силиконовыми чашами грудей, достали из глубин рубки полотняный, видимо тяжелый, метровой длины сверток. Розовой змеей его обвивала шелковая лента. Сверток ворохнулся. Из полотняного нутра высочился то ли стон, то ли всхлип.
Вслед за ними через порог рубки косолапо перевалилось на полусогнутых шерстистое существо с балалайкой. Матерый ушастый шимпанзе, вытянув губы трубкой, хрипло и абсолютно точно протрубил несколько тактов из “Оды к радости” Бетховена. И заработал пинок под зад: босая проворная ступня Юфи (с красным лобком) подфутболила шимпанзячее седалище.
Шимпанзе, кособоко переваливаясь, опираясь костяшками пальцев о палубу, заковылял к краю палубного настила, освобождая место вылезавшим из рубки.
Привалившись спиной к серебристому, мокрому металлу, занялся примат настройкой инструмента. Дренькая по струнам, стал подкручивать колки балалайки, клоня к перламутровой деке лопушок шерстяного уха.
Из рубки полез, как улита из раковины, оплывший кок в греческой хламиде. Ему подали из рубки массивную, скатанную в рулон трубу. Грек нащупал в ее недрах кнопку. Нажал и бросил трубу на воду. Она змеино зашипела, распластываясь, потрескивая, являя небесам багряно-бархатное, разбухающее нутро. Через минуту на водяной глади покачивалась туго вздутая шестиместная лодка — с титановой пластиной на жесткой корме.
Кок прижал ее к борту подлодки сандаловым багром с пластмассовым наконечником. Кивнул силиконово-сиськастым, приглашая к посадке в резиново-огненную утробу, свистнул зверенышу — лабуху с балалайкой. Шимпанзе поднял ушастую головенку, закончив настройку и гнусаво заорал частушку:
По реке плывет топор,
По реке Чугуева!
Ну и пусть себе плывет,
Железяка х...!
Искоса зыркнув на ухмыляющихся Юфь и Озю, зверь проворно заковылял к надувной лодке и пружинисто спрыгнул в нее, расчетливо попав задком на упругость сиденья. Ласковым и бережным был хват шерстистой лапы его на грифе сокровища своего — балалайки. Певучий игрун затих на сиденье, учащенно дыша, смакуя мелкими вздохами йодистую морскую свежесть.
…Грек нажал кнопку на моторчике. Тот ожил. Свистяще-вкрадчиво двинул лодку с ускорением по маслянистой, бирюзовой глади.
Впереди, в сотне метров, маячил могучий загорелый торс — на длинных ногах. Ядир шествовал к берегу. Сегодняшний его визит был третьим за два года. Никто из них не знал, кто он есть, откуда и когда доставлен в эту спаянную компанию. Разнолобковых близняшек обучали йоге, кама-сутре, древнееврейским обрядовым навыкам. Учили резать и готовить кроликов, предварительно содрав с них, еще живых, шкуру и сцедив кровь. Учили многим языкам, вливая их в заскорузлые мозги ночами из плейера: бабешки должны понимать с полуслова Властителя их Ядира, прихотливо скакавшего в разговорах галопом по языковым Европам.
Зверюшка лабух, являя собой генетический экстракт из шимпанзе и хирургически искромсанного малолетнего итальянского виртуоза, был завален по двадцать часов в сутки нотами. Зверь наяривал на балалайке Бетховена и Паганини. За что сестры, спаровавшись в злости, лупили упрямую гибридную скотину, оскорблявшую их местечковый вкус. Какого хрена!? Они ж согласны, в крайнем случае, даже на похабные русские частушки, если зверюшку не уломать на мелодии одесского кичмана!
Кокинакос — царь и бог на огромном жарком камбузе, полдня вчитывался в меню из разных стран. Остальное время колдовал над блескуче-никелированными кастрюлями и сковородками, сопрягая казалось несовместимое, стряпая и состыковывая множество рецептов из кулинарии разных народов. Часть из приготовленного поедалась. Остатки вываливались свиньям.
Время, правительства, события текли и изменялись. Неизменными оставались их обязанности при Ядире. И они запрограммированы были сдохнуть, но выполнить их без сбоев и заминок.
Ибо все человечество плавало по воде. Ядир — меняющий тела при неизменной, нафаршированной нечеловеческими знаниями и памятью голове — ХОДИЛ , как и ТОТ, двухтысячелетний, из Евангелия, которого чтил даже Коран…
