— Дважды избирался депутатом Госдумы по Дальневосточному региону: в 93-м возглавлял список «Яблока», потом шел как одномандатник. Регулярно бываю на Камчатке, в августе прошлого года вывез туда правление ВТБ24 вместе с женами. Отлично провели время… Словом, Камчатка для меня — не только воспоминания детства. Раньше, конечно, казалось, что и вулканы выше, и деревья зеленее, и солнце ярче, хотя уже в середине девяностых фантастически красивая природа полуострова резко контрастировала с тем, что сотворил человек. Скажем, Петропавловск-Камчатский — абсолютный ужас с точки зрения архитектуры. Ни о какой эстетике, гармонии, комфорте говорить не приходится. Прекрасная Авачинская бухта, сопки на берегу Тихого океана, а рядом — убогие, облупившиеся пяти- и девятиэтажки, разбитые дороги, дымящие трубы котельных… В последние годы в ЖКХ стали наводить какой-то порядок, но диссонанс с окружающей красотой все же очень заметен. Исправить это практически нереально, проще снести город с лица земли и отстроить заново. Девяностые годы были, наверное, самыми тяжелыми для Камчатки. Тогда вся инфраструктура в стране хронически недофинансировалась, но сокращение госдотаций особенно больно било по отдаленным регионам. К тому же полуостров исторически держался на Вооруженных силах — пограничниках, летчиках, ракетчиках, подводниках, моряках из флотилии прикрытия… Форпост России на Дальнем Востоке всегда считался милитаризованным регионом, однако в те годы армия сидела на голодном пайке, и это негативно сказалось на экономике Камчатки. Значительную часть населения составляли военнослужащие, члены их семей и пенсионеры. Словом, те, кто активно не был вовлечен в рыночные отношения и зависел от денег из федерального бюджета. Помню, приезжал в Рыбачий, где стоит флотилия атомных подводных лодок, и видел брошенные дома с выбитыми стеклами. Работы не было, зарплаты тоже, люди снимались с насиженных мест и уезжали на материк… Сейчас ситуация иная. Камчатка ожила. Хотя, безусловно, все в нашей жизни относительно. Например, чтобы сделать это место привлекательным для туристов, надо сильно постараться. Базовая инфраструктура по-прежнему хромает на обе ноги. В Петропавловске очень плохой аэропорт, который не реконструировался на протяжении десятилетий. Нет нормального морского порта. В советское время ходили теплоходы во Владивосток, было активное пассажирское сообщение, потом все закрылось… С гостиницами по-прежнему беда. Стало существенно лучше, чем раньше, но условные сто тысяч туристов в год разместить все еще негде. Та же картина с общепитом. Кроме того, у людей должны быть и иные формы досуга помимо посещения Долины гейзеров. Хотя, допускаю, во мне говорит эгоизм камчадала: если толпы отдыхающих будут ежегодно прилетать на полуостров, от его уникальной природы с чистейшими реками, рыбой, непугаными медведями и нетоптаными цветочными полянами, боюсь, мало что останется. Может, все к лучшему. Рост туристического потока должен сопровождаться грамотными мерами по экологической защите, что в России получается редко. Важно сочетание государственного участия в проекте и правильной политики местного бизнеса, который пока придерживается краткосрочного и потребительского подхода к природным богатствам. Знаю многих камчатских бизнесменов, они не обидятся на мои слова. Нужны крупные вложения и направление прибыли не на собственное потребление, а на развитие инфраструктуры.
— Бывали в Долине гейзеров после землетрясения?
— Для тех, кто видел место раньше, зрелище грустное. Треть площади потеряна, нижняя часть долины превратилась в искусственное озеро. Не восстановлены дорожки, которые вели на другой берег реки Шумной, изменился весь облик, многие гейзеры утрачены безвозвратно… Конечно, приезжающие впервые будут в восторге и от увиденного, но бывалых туристов случившиеся перемены отнюдь не радуют. Я говорю жене и дочке: «Вам повезло, успели полюбоваться гейзерами до того, как их накрыло селем». Кстати, ВТБ24 сразу выделил деньги на исследование, чтобы решить: ищем способ искусственного сброса воды либо оставляем все как есть, положившись на природу. В итоге вулканологи рекомендовали не вмешиваться в естественные процессы, чтобы все отрегулировалось самостоятельно.
— Судя по вашим словам, Михаил Михайлович, геология с географией вам совсем не чужды, тем не менее по стопам родителей вы почему-то не пошли…
— В свое время у меня был серьезный разговор с отцом… Увы, он умер несколько месяцев назад, а последние двадцать лет работал вместе с мамой в морской геологии, изучал закрепленные за Россией участки шельфа, проводил геологоразведку дна Мирового океана. Так вот: незадолго до окончания мною школы отец высказал мнение о профессии экономиста. Он считал, она сродни бухгалтерской. Да и вообще — женское занятие. Папа убеждал: «Миша, тебе придется всю жизнь сидеть в нарукавниках со счетами или арифмометром. Ведь с тоски умрешь!» Отец пробовал работать в Москве в Министерстве геологии, но быстро заскучал и опять запросился на Камчатку. Конечно, родители рассчитывали, что и меня заинтересует более динамичное занятие, но лет с двенадцати я жил с бабушкой и располагал временем для взвешенного и осознанного выбора. Дальнейшее подтвердило правильность сделанного шага. Другой вопрос, что в институте, может, стоило больше сил тратить на тот же английский, а не на политэкономию, которая давалась легко. Но задним умом все сильны. Учился я хорошо, без видимых проблем, оставалось время на спорт, походы в театры, общение с однокурсниками. Не зря говорят, что студенчество — лучшая пора с точки зрения полноты жизни. В конце второго курса я женился, в двадцать один год стал молодым отцом, родилась дочь, появились семейные обязанности, но они не обременяли, а добавляли новых красок. После окончания «Плешки» я сразу поступил в аспирантуру Института экономики Академии наук СССР, а через полгода меня призвали в армию, направили в Мулинский гарнизон. Это в Горьковской области, ближайший город — Дзержинск. Место, прямо скажем, глухое, но именно там давно дислоцируются наши сухопутные силы. Надеюсь, не выдаю военного секрета…
— Под Мулино служил и ваш тезка Прохоров, нынешний владелец заводов-пароходов. Его, правда, под ружье поставили после первого курса. А вы теоретически могли отбояриться? Все-таки аспирант, молодой папа…
— Тогда по закону отсрочка полагалась тем, у кого двое детей. Но главное в другом. Я не собирался увиливать и совершенно не жалею, что провел в армии полтора года. Звучит банально, но для меня это была отличная жизненная школа.
— С дедовщиной не столкнулись?
— Было несколько благоприятных обстоятельств. Во-первых, к моменту призыва мне исполнилось двадцать два года, по возрасту я превосходил многих срочников. Во-вторых, наша часть считалась образцовой, за порядком в ней следили. Она называлась службой горючего, и ее задача заключалась в прокладке мобильных трубопроводов к районам боевых действий. После учебки мне присвоили звание сержанта и оставили в Мулино, хотя примерно две трети ребят уехали в Афганистан, откуда вернулись не все. Именно в армии я получил первый опыт управления крупным коллективом. В роте почти двести человек, у каждого свои характер, привычки, темперамент… Достаточно сказать, что была большая группа дагестанцев, но ничего, жили вполне мирно, без особых эксцессов. Да, конфликты периодически случались, тем не менее до массовых драк не доходило. Словом, не считаю те полтора года вычеркнутыми из жизни, хотя возвращаться в аспирантуру было непросто. Что скрывать? Служба не слишком стимулирует работу мозга, в этом смысле армия существенно отбросила меня назад, зато помогла понять другие нужные вещи. И еще вопрос, что важнее. В аспирантуре я учился вместе с Александром Починком и Алексеем Кудриным, институт возглавлял академик Леонид Абалкин, молодых ученых вели Сергей Толстиков, сегодня — исполнительный директор фонда поддержки отечественной кинематографии, и Ярослав Кузьминов, ныне ректор Высшей школы экономики. Через дорогу от нас на той же улице Красикова располагался ЦЭМИ Академии наук, где Станислав Шаталин, Николай Петраков, Евгений Ясин и их ученики занимались построением экономико-математических моделей. Тогда это были конкурирующие школы с разными взглядами на развитие нашей страны.
— Но потом ведь вы объединились на программе «500 дней»?
— Отчасти. Там трудился разношерстный коллектив, не только из академической среды… Еще во время учебы в аспирантуре вместе с другом и однокурсником Алексеем Михайловым я устроился на работу экспертом в планово-бюджетную комиссию Верховного Совета СССР. Мы получили доступ к проекту бюджета на 1990 год. Достаточно было двух-трех месяцев анализа, чтобы, обладая определенным уровнем теоретических знаний, понять: ситуация в стране близка к катастрофической. Разбалансированность экономики поражала, а главное — отсутствовал внятный план выхода из кризиса. Нас с Алексеем тогда шокировало, что никто из депутатов не сознает серьезности проблемы, люди обсуждали политические вопросы, а надо было спасать страну. Стремительно нарастал дисбаланс между денежной массой и товарами, накапливались иные противоречия… Примерно в те дни Михайлов рассказал мне, что познакомился с замечательным человеком по фамилии Явлинский. Григорий Алексеевич работал завотделом в комиссии Совмина СССР по экономической реформе. Мы с Лешей набросали основной контур, идеологию программы, получившей чуть позже название «400 дней доверия». Нужен был красивый, яркий образ, никто не обещал, что через неполных полтора года наступит счастье, речь шла о первоочередных, неотложных мерах. Через Михаила Бочарова, который был депутатом и союзного, и российского парламентов, документ утек в Верховный Совет РСФСР. В результате Горбачев и Ельцин договорились о совместной работе над программой «500 дней», это пришлось на период перемирия между ними. Явлинского пригласили зампредом правительства России, мы с Алексеем вошли в комиссию по экономической реформе в ранге, приравнивавшемся к уровню заместителя министра. Тогда удалось подготовить проекты законов по приватизации, макроэкономической стабилизации, акционированию, банкам… Известно, что из программы «500 дней» ничего толком не вышло. Объективно говоря, на это и шансов было мало. Ключевую роль сыграла политика. Горбачев не хотел рисковать и идти на радикальные преобразования, а Ельцин стремился к власти и не собирался таскать каштаны из огня для другого. Роль второго плана его категорически не устраивала.
