Учитель резко развернулся, и пошел к дому, буркнув – не пройдет! Он чувствовал себя преданным. Ах, Лариса!
Карповна предложила картошечки. Отказался. Резко.
– Ну, и зря ты так, чего хорохоришься. Зачем против порядка прешь? Они люди взрослые, за детей пекутся, а ты? Книжку привез, тоже диво.
"Меня считают идиотом", холодно, с неожиданно немецкой определенностью, думал Генрих Иванович, собирая портфель. Пусть. Это ничего. Хорошо, когда на твоей стороне понимающее женское сердце, но если его нет, то даже лучше. Миссия возвышеннее. Дети не виноваты, что их родители – трактористы-глобалисты.
Всю дорогу до школы Генрих Иванович весело и фальшиво насвистывал что-то фатьяновское. У дверей школы его ждало еще одно испытание. Несколько неожиданных фигур: директор Клест, Алла Петровна и отец Сергий, настоятель Никольского храма в соседнем сельце Сапроново. Они беседовали. Мирно и улыбчиво, но господин молодой учитель напрягся всем телом, шаг его сделался пружинист, в груди зашевелилась жажда схватки. Ну что, против него выдвигается новый триумвират. Бюрократ, обскурант и физичка. Ну не смешно ли, что ему Генриху Шошолко – еще в самом недавнем прошлом почитателю Борхеса и Кастанеды – приходится тащить прямо-таки за шиворот простых русских детей к подлинной русской культуре. И самое смешное, что не через ряды торговцев наркотиками и рок-дискотеки, а сокрушая строи простых работяг, попов и госчиновников. Ей Богу, мир перевернулся...
Схватка не состоялась. Отец Сергий всего лишь поздоровался и попрощался. Директор вздохнул ему вслед.
– Что, Иван Сергеевич, фронт уже против меня создаете?
Мимо, журча утренними голосами, вливались в школу ученики. Директор посмотрел на задиристо улыбающегося парня и еще раз вздохнул.
– Ты, Гена, напрасно так. Живые люди же все. Их нельзя голой правдой.
– Прорабатывать будете?
– Зачем так? Просто поговорим после уроков.
Генрих Иванович усмехнулся и вошел в школу. Поглядел загадочно на своих девятерых учеников, вставших за партами спиной к огромной карте Советского Союза, занимавшей всю заднюю стену.
– Садитесь дети. У нас сегодня, как всегда по вторникам, урок русского слова, и я прочту вам сказку. Может, про неё вы все и слышали, но вряд ли знаете.
В тот момент, когда Генрих Иванович прощался со священником, он уже решил, что прочтет.
– Слушайте, дети, внимательно. Сказка называется "Курочка Ряба". "Жил-был старик со старушкою, у них была курочка-татарушка, снесла яичко в куте под окошком: пестро, востро, костяно, мудрёно! Положила на полочку; мышка шла, хвостиком тряхнула, полочка упала, яичко разбилось. Старик плачет, старуха возрыдает, в печи пылает, верх на избе шатается, девочка-внучка с горя... удавилась. Идёт просвирня, спрашивает: что они так плачут? Старики начали пересказывать. Просвирня как услыхала – все просвиры изломала и побросала. Подходит дьячок и спрашивает у просвирни: зачем она просвиры побросала? Она пересказала ему горе; дьячок побежал на колокольню и перебил все колокола. Идёт поп, спрашивает у дьячка: зачем колокола перебил? Дьячок пересказал свое горе, а поп побежал, все книги изорвал..." Что такое просвиры, дети, я вам сейчас расскажу.
– А мы знаем, – сказал спокойно с места Ваня Кузякин.
Вечером продавщица Лариса постучалась к Карповне, свежая, накрашенная, подмышкой пакет, а в нем бутылка поддельного вина "Хванчкара".
– Ну, что он? – спросила Лариса.
– Закрылся, лежит, – пожала плечами старуха.
– Сделай, Карповна, у себя телевизор погромче.
Тихонько ступая на цыпочках, девушка с пакетом приоткрыла дверь в комнату учителя. Подошла к кровати и села на табурет, хрустнув сигаретной пачкой. От этого звука лежащий в койке хозяин проснулся. Даже в щадящем лунном свете, падающем из окна, было видно, как распухла его физиономия от кузякинских кулаков. Генрих подтянулся на руках и застыл полусидя.
– Это вы, Лариса?
– Я-я, – прошептала она, разворачивая неуместно хрустящий пакет.
– Что там?
– Можно сказать, лекарство.
За стеной вдруг возбужденно забурчали электронные голоса:
"Все что нас окружает, все это – матрица! Все, что ты видишь, – это матрица. Матрица – везде."
Генрих тихо застонал, повалился на бок и уткнулся лбом в колени Ларисы.
– Но они же русские люди, что они с собой делают?! Что они с собой делают?!.
Лариса великолепными крепкими зубами стаскивала поролоновую пробку, ласковой и умной рукой гладила избитую голову. Когда вино было откупорено, она вздохнула и тихо сказала.
– Все будет хорошо!
Владимир Карпов ЕРМОЛАЕВ, ВСТАНЬТЕ ПО ДИАГОНАЛИ!..
Посвящается З.Я.
Шла последняя предпремьерная репетиция молодежного массового спектакля, в котором наряду с профессиональными актерами были заняты студенты выпускного курса театрального института. Отрабатывалось самое начало, так сказать, "запев" будущего зрелища. Артисты, будто начиненные зажигательной смесью, веером высыпали на сцену.
– Ермолаев, встаньте по диагонали, – прозвучала команда режиссера.
Сцена была круглая, как арена цирка. Театральный портал делил ее пополам, а зал, как в цирке же, гребнями сидений круто взбирался вверх, теряясь в полумгле. Режиссер, подобно Саваофу, говорил оттуда, сверху, то появляясь в свете настольной лампы на режиссерском столике, то исчезая во мраке.
Невысокий кривоногий актер – из студентов! – слепо шагнул в сторону и, выпятив широкую грудь, заулыбался, как рисованное солнце.
– Что с вами, Ермолаев? – режиссер чуть грассировал, и его журчащее "р" звуком камертона повисало в воздухе: в зале была чудная акустика.
Ермолаев подался вперед, как бы весь превращаясь в слух.
– Я сказал, встаньте по диагонали.
Ермолаев метнулся в другую сторону, и вновь прогнулся.
– Что с вами, что с вами, Ермолаев?! Вы не знаете, что такое диагональ?
– З-знаю, – с легким ознобом отчеканил Ермолаев.
– Тогда в чем дело, Ермолаев?.. Встаньте по диагонали.
Режиссер двигался по центральному поперечному проходу, и тень от него широким маятником падала на сцену, растворяясь в актерских лицах.
Неподвижные, словно высеченные из камня, лица актеров были удивительно одухотворены, исполнены внутреннего движения ввысь, вперед, видимо, к лучшему в себе и в самой жизни. Глаза наводнялись немыслимой какой-то верой. Каждый из них стоял на правильном месте, и только неказистый Ермолаев никак не мог определиться с диагональю.
Ермолаев сделал осторожный, почти кошачий шаг чуть назад, и в сторону. Так же неторопливо, скользяще подтянул вторую ступню и выгнул спину, отчего ноги его окончательно стали похожи на бублик.
– Ермолаев, что с вами? Вы не больны?
– Н-нет, Лев Абрамыч, я не болен.
– Вы не можете определить свое место на сцене? – было видно, как режиссер элегантно сорвал с тонкого носа очки, и оттуда, сверху, решительно сведя брови, стал как-то по-новому присматриваться к этому Ермолаеву.
Ермолаев молчал. Мысленно, мучительно искал диагональ.
– Подумайте, пока не поздно. Если вы не можете определить свое место на сцене, может быть, вам вообще не место в театре?
– Место, – безголосо ответил Ермолаев. – Я не могу без театра. Я могу определить…
– Тогда в чем дело? Встаньте по диагонали.
Где она была, эта диагональ на круглой сцене?! Мешала, вертелась на уме одна крамольная мысль, будто она везде, везде в круге диагональ! Но ее не было, она буквально ускользала из-под ног! А с нею и судьба, успех, рукоплескания, диплом, столичное распределение, любовь красивой девушки, и режиссер кино, который не увидит его теперь, и не поразится фактуре и обаянию, и не пригласит на съемки, и хорошо, если возьмут куда-нибудь в Кислосеверск!.. Ермолаев начал движение, будто через пропасть, в неуверенности, дотянется ли до твердой почвы. И так, занеся ногу, вдруг заметил, как сокурсник Корин делал из-за спины какие-то знаки рукой. Он, Корин, хоть и учился на актерском, но был любимчиком мастера и считался "режиссером". Умный, быстрый, из еврейской семьи, он, конечно, точно знал, где диагональ. И Ермолаев на ходу поменял направление, вывернувшись, словно китайский каратист, встал как-то сразу туда и сюда – в раскоряку.
