Легкий нервный смешок пробежал по сцене. Улыбнулся и режиссер. Так, изящно, уголками губ, вскинув голову.
– Корин! – смилостивился он, – покажите Ермолаеву, где диагональ.
Корин небрежно, как бы в полной свободе, чуть играя на публику, коей в это время стала актерская братия, приблизился к Ермолаеву. Сделал что-то вроде "па", или наоборот, "ап", и даже руки развел как бы для аплодисментов. Худосочный, в очках, с впалыми щеками и несколько анемичным лицом, он умел рассмешить.
– Корин, я что вас просил показать?
– Диагональ.
– А вы что показываете?
– Диагональ!
– Вы свой профиль показываете! Я бы еще это понял, если бы он был у вас как у артиста Иванова, или как у артиста Матвеева – посмотрите, какой замечательный профиль у Матвеева. Матвеев!
– Я, Лев Абрамыч!
– Покажите свой профиль Корину.
– Слушаюсь, Лев Абрамыч, – Матвеев вытянул шею и повернулся в профиль.
– Видите, Корин: Потемкин! А у вас же, Корин, профиль иудея! Зачем зрителю нужен ваш иудейский профиль?! Причем, это я говорю "иудейский". Зритель скажет иначе, а зритель всегда прав!
Режиссер при этом сам повернулся вполоборота, и с достоинством, как все, что он делал, показал свой тонкий люциферовский профиль.
– Я же, Корин, не выхожу на сцену. Я выпускаю артиста Иванова или Матвеева, и им достаются все аплодисменты.
Режиссер, заложив руку за руку, искоса посмотрел на Корина.
– Матвеев, – произнес он.
– Я, Лев Абрамыч! – Он все еще стоял, демонстрируя нос.
– Но вы-то, надеюсь, можете показать артисту Ермолаеву и артисту Корину, как встать по диагонали?
– Слушаюсь, Лев Абрамыч.
Матвеев смело, не меняя режиссерской установки, шагнул ухом вперед, а потемкинским носом вбок. Так и остановился, по-солдатски, приставив ногу к ноге и "щелкнув каблуками", как бы видя грудь четвертого человека.
По сцене вновь пробежал спазматический смешок.
– Матвеев, что вы уставились на артистку Мещанинову и раздуваете ноздри, как конь в стойле! Не Потемкина вам играть, а – на свинарник! Рядом с навозом ваше место, а не в театре! Аристка Мещанинова!..
Простодушная глазастая артистка Мещанинова, в крутой задумчивости сомкнув брови, попыталась уточнить: диагональ – это радиус плюс радиус или три "пи" "эр". Последнее – почему-то вызвало взрывной раскатистый общий смешок.
Вслед за Мещаниновой диагональ искала артистка Шумилова, артист Шелгунов, все студенты, штатные артисты, и даже Хичинский с Федоровым, которые были на высоком счету, и представляли театр на всех творческих вечерах.
Режиссер, наконец, остановив свое маятниковое движение, окинул взглядом актеров. И мизансцена, словно воды под дуновением ветра, пошла волной.
– Мы не можем двигаться дальше, пока Ермолаев не знает, где его диагональ! – вскипел режиссер.
Ермолаев напоминал опустошенный мешок. Да и все актеры, прошедшие через диагональ, казались подавленными, навек опрокинутыми людьми.
– В нашем театре есть кто-нибудь, кто может показать артисту Ермолаеву, Корину, Матвееву, Мещаниновой и все остальным, где эта диагональ?!
Режиссер вновь повел бровью, и теперь мизансцена, словно лесная чащоба под буреломом, покачнулась под его взглядом.
– Диагональ, – вдруг раздался из глубины сцены низкий глуховатый голос, похожий на треск старого дуба.
Это заговорил Тарапоркин. Высокий, худощавый, плечистый, он находился на заднем плане, если уж искать сценическую диагональ, то она обязательно должна была пройти через точку, на которой стоял Тарапоркин.
– Диагональ, – повторил признанный актер через паузу, – это прямая, проходящая через центр круга и соединяющая две точки окружности. В отличие от прямоугольника или трапеции, где диагонали соединяют углы фигуры, в круге можно провести бесчисленное множество диагоналей. Иными словами, любая точка круга лежит на диагонали.
Тарапоркин был еще молод, но уже сыграл в нашумевшем фильме главную роль, получил государственную премию, звание "заслуженного". По его статусу, он и в этом спектакле, где не было сольных ролей, а все строилось именно на массовости и энтузиазме, не должен был занят. Но условия этого театра, этого режиссера и художественного руководителя, который и артистов своих воспитывал и выращивал сам, от этюдов про зверушек до Гамлета, были таковы, что начинающий кривоногий Ермолаев, и заслуженный красавец Тарапоркин бежали в одной связке, в хороводе, взявшись за руки.
– Юра собрался уходить от нас, – оповестил режиссер, – на другую, квадратную сцену, и ему лучше ведомо, сколько на ней диагоналей. Да, именно две, и не более! Там, в другом театре, где вся труппа состоит из замшелых "народных", среди всего двух диагоналей, будет непросто обрести то место, которое Юра занимает у нас.
И теперь все увидели, как Тарапоркин центровал собою мизансцену, как к нему стекалось все действо, и как, при всей массовости в спектакле, был выразителен именно он. И ни Ермолаеву, ни Корину, ни Матвееву с его профилем, ни глазастой красавице Мещаниновой, а ему будут адресованы все аплодисменты и восторги!
– Мы тоже выдвинули Юру на "народного". Но если он уйдет от нас…
– Обойдусь, – выдавил Тарапоркин.
Это было неслыханной дерзостью! Это было более чем дерзость! Никто никогда в театре так не разговаривал с мастером! И хотя слово "обойдусь" относилось к возможности получить "народного", прозвучало оно так, будто мыслимо было обойтись без учителя!
Тарапоркин твердо, даже как-то надсадно смотрел перед собой. Уперто. Было видно, что далось оно ему нелегко: все это время, пока студент Ермолаев тщетно искал диагональ, в заслуженном артисте шла своя борьба. Зрело решение.
Все ждали грома. Растерянно, прибито. Хребтом, спинным мозгом ощущая занесенный над ними невидимый топор: да ведь не зря, неспроста Тарапоркин сыграл не кого-нибудь, а самого Рас-коль-ни-ко-ва!
– Геометрическая диагональ, – направился к сцене режиссер особенно легко, летяще. Хотя был кривоног. Не так, как Еромолаев, чтоб ноги калачом, но заметно кривоног. Однако – тренаж – его движениям мог позавидовать танцор.
– И диагональ сценическая, – мастер продолжал на ходу, изящно дирижируя рукой, – это совсем не одно и то же. Сцена – это живая картина. Я, как художник, могу расположить вас всех по местам. Но вы – как художники – обязаны найти свое место. Так, чтобы не затеряться самому, но и не помешать другому. Театр – коллективное творчество! Необходимо поймать общий ритм, общее биение сердец, которое поведет за собой зал, но при этом сохранить, не растерять свою индивидуальность!
На последних словах режиссер приблизился к Ермолаеву, встал рядом в третью позицию, и вскинул руки:
– Вот же, вот же она, твоя диагональ! – легким движением он поставил Ермолаева на свое место.
И хотя это было то самое место, на котором изначально он стоял, Ермолаев привизгнул от восторга не своим голосом, и припрыгнул, и все актеры зарделись, как младенцы, и привскочили разом в неизъяснимом ликовании. И даже анемичное лицо Тарапоркина пошло счастливой румяной. Новый повтор "запева" прошёл с необычайным подъемом, слаженностью. Внутренний запал каждого из актеров влился в единый порыв, единое дыхание, единый звук: точный аккорд, дающий верную тональность всему спектаклю.
Премьера прошла под рукоплескания и чуть ли не под братания зрителей. Все говорили о чистоте, нравственности, энтузиазме, чувстве сплоченности и воодушевления, которые проистекают из спектакля.
Когда, спустя полтора десятка лет, Ермолаев, к тому времени заслуженный деятель культуры, главный режиссер Северокислинского театра заглянул, так сказать, в "альма-матер", спектакль еще был в репертуаре. Ермолаев следил за феерическим действом и думал, как удивительна жизнь. Он, пусть в Северокислинске, но сыграл крупные роли, сделал серьезные постановки, а многие его сокурсники, некогда казавшиеся успешными, как прыгали, так и прыгают в статистах, изображая юношеский задор. Было особенно умилительно взглянуть со стороны "на себя": некогда проторенную им – "выстраданную" – линию в спектакле вел теперь лопоухий паренек, который чуть выбивался из общего ритма тем, что старался больше других, постоянно боясь встать не туда. Но этого никто, кроме Ермолаева, не замечал. Зрители заворожено смотрели на сцену, глаза их наполнялись все более жизнерадостным светом, да и самого Ермолаева захватило это ощущение всечеловеческого братского единодушия.
