не понимая ни бельмеса,
летят снежинки всем на зависть.
Вся зависть сразу побелела.
Бледнея, мы глядим из окон.
Бело, бело во все пределы.
Береза вяло пудрит локон.
Наш снегопад изящней жеста,
и тише тиши, мягче мысли.
Как будто весь запас блаженства
с небес на землю перечислен.
Белеет даже даль былого,
как бы зачерченная мелом.
Взгляни, Беллоу и Белова
Белинский смешивает с Белым.
Так тихо, будто вор и вата
соединились в снежном слове.
Снег все пакует воровато,
и целый мир в его улове.
Жара. Похмелье
Гроза подумала и ушла,
а ведь казалось — чуть-чуть и хлынет.
Меня как мальчика развела,
теперь и колбасит меня, и клинит.
Нет духу справиться с духотой,
и пусто в клетке грудной, и тесно.
Весь воздух нынче сплошной отстой,
в тени постылой листвы древесной.
О, я охотно бы крикнул: “Пли!”,
когда б ко лбу мне приткнули дуло.
Вот даже эту фигню мели,
но холодочком не потянуло.
В траве валяется натюрморт:
алкаш, стакан и полтрупа рыбы.
А рядом пара сидячих морд,
мечтают матом, как жить могли бы!
То мой народ, из него я вон
вчера умчался к текиле с элем.
Но зла не таит былой гегемон,
в окно мне машет: “Иди, похмелим!”
Нет, лучше останусь в своей тоске.
Пусть будет народ на меня обижен,
спиваться лучше в особняке,
или в квартире, где есть кондишэн.
***
Что ж, с полным правом встает заря,
ночь была худшею в этом веке.
Деревья, мокрой листвой соря,
дрожат и ежатся, как человеки.
По новой взрастая из тьмы ночной,
из тьмы страстей, надо думать, страшных,
они обнаруживают себя в несплошной
толпе подобных себе и влажных.
После полуночной беготни
дрожат одноногих нагие икры,
рассвет обездвижил их, и они
в тоске вспоминают ночные игры.
Стоят по стойке: сойти с ума!
Им так неловко: их стало видно!
За то, что мраком покрыла тьма,
им неудобно, и даже стыдно.
Ночью не важно, кто клен, кто ель,
теперь же за хвойную честь страшатся.
ночная замерла карусель,
на листьях одна лишь мысль — разбежаться!
***
Куда умираем, вот что непонятно,
куда мы толпой торопливою валим?!
Возвращаемся, всего лишь, обратно?
Или туда проникаем, где еще не бывали?
Вообще, мне равно должны быть чужды
и Юпитера покорители, и Зевса холопы.
Но мне говорят: “Не мели-ка чушь ты,
пирог, который в печи, лучше того, что слопан”.
Позади лишь кровь, преступления, горе,
но притом искусства, подвиги, царства.
Впереди лишь новые с годами хвори,
но, надеюсь, и новые к ним лекарства.
В спину взглядом впиваются Вии,
навстречу роботы с улыбкой на роже.
Те мертвые, эти еще не живые,
какое мне дело, чем они там не схожи.
Сзади пропасть, впереди вон бездна,
а я, на травке и солнышке, от обеих в шаге.
Я занят одним лишь, что здесь уместно:
детским лепетом на лужайке.
КрестьЯнин в Венеции
Люди, которым предстоит уйти под землю,
ходят по городу, уходящему под воду.
Слышу шум времени, но ему не внемлю.
Вижу гондолу, думаю про подводу.
Если воду оправить в камень, город станет столицей,
а потом перестанет. О грядущем и вечном
не размышляю, мне б поиграть с землицей
на участке каком-нибудь подвенечном.
Русский здесь, словно рюмка водки
в печени со стабилизированным циррозом.
Хожу, превращаю дворцы в фотки,
консервирую пищу
воспоминаньям и грезам.
Из мрака всех недородов, на площадь Святого Марка
выйду и восторг почувствую, как измену.
Вот стоит наркоман, он пьяней, чем доярка,
не замечает Венеции, предпочитая вену.
Если мир представить в виде, скажем, регаты,
а призом назначить дно, то сразу увидишь:
кого Европа не зови в адвокаты,
обогнал Венецию наш Китеж.
***
Я не поеду больше никуда,
хотя и путешествовал так мало.
Боюсь увидеть, что гниет вода
в глуши венецианского канала.
И тот дворец, где отрывался дож,
сарай из камня, мокрый и неброский.
Там смерти в атмосфере ни на грош,
и там уже не бродит даже Бродский.
Я не поеду также и в Китай,
ни в боинге, ни по железной ветке.
Цвети, о желтый образ, расцветай!
Знать не желаю истинной расцветки,
твоих Шанхаев, их ночных огней...
Китай, ты стал богатой страною,
а я смакую песни прежних дней:
стенанья за Китайскою стеною.
И содрогаюсь, лишь вообразив,
что я в Париж с экскурсией отправлен.
Увижу — и всего-то, — что красив,
и этим буду навсегда отравлен!
Нет, лучше лягу на диван-кровать,
и в дальний путь без всякого движенья!
Я не из тех, кто станет корчевать
вишневые сады воображенья.
Николай Беседин “ДЕКАБРЬ. ПОЛНОЧЬ...”
ЧУЧЕЛО
В мой огород повадилось
Настырное жулье.
Наверно им понравилось
Мое житье-бытье.
Мне их пугать наскучило
Словами и без слов.
И сотворил я чучело
Из равных лоскутков.
Приделал морду умную,
Дал в руки кнут и жесть,
Под музыку бравурную
Воздал хвалу и честь.
Мол, стой на страже истово,
Пугай сорок-ворон
И всякого нечистого,
Что прут со всех сторон.
Сперва сомненье мучило!
По чучелу ли груз?
Но очень скоро чучело
Вошло, видать, во вкус.
Так огородом правило,
Взяло такую власть,
Что ничего — по правилам,
А можно только красть.
И так как за калиткою
Особый был надзор,
То в общем-то непрыткий я
Сигал через забор.
А если зазеваешься,
Зацепишься за край,
Зубов не досчитаешься
Иль взятку подавай.
И потому ждал полночи
И хлеб сухой жевал,
Чтоб взять на грядках овощи,
Что сам весной сажал.
Теперь одно в сознании:
Как чучело убрать.
