Вот и сейчас, после неожиданного приступа боли и ясного ощущения надвигающейся беды, Нина Николаевна не могла спать, она ждала шестичасовых утренних новостей…
В первую же минуту диктор сообщил о прорыве отряда террористов через позиции наших войск. Никаких видеокадров не показывали, телеведущий сказал о большом количестве убитых среди боевиков и об одном погибшем полковнике российской армии… Сведений о том, что есть ещё погибшие, не поступало, и это обнадёжило мать. Все переживания, тревога и тоска куда-то исчезли, наступило спокойствие, умиротворение.
— Радуев прорвался. Из наших убит полковник Стыцина. Погиб только он один, — сообщила она мужу за завтраком.
Но спустя неделю на рабочем столе Винокурова-старшего зазвонил телефон, и знакомый офицер из райвоенкомата, не объясняя причины, попросил его срочно зайти в военный комиссариат.
Стародуб — городок небольшой, и через пять минут встревоженный, предчувствующий недоброе Алексей Александрович вошёл в кабинет начальника одного из отделов РВК. Офицер, едва увидев его, медленно поднялся из-за стола:
— Лейтенант Винокуров… Александр Алексеевич… ваш сын? — спросил он и, получив положительный ответ, продолжил: — Он в Чечне служил?
— Как в Чечне? Почему — служил? — дрогнувшим и сразу севшим голосом спросил отец.
Он заметил, как повлажнели глаза офицера — и понял, почему его так срочно вызвали в военкомат.
— Ваш сын убит. Примите мои соболезнования. Его уже привезли в Брянск, нужно ехать за ним, автобус уже ждёт… — скороговоркой проговорил военкоматчик. — Надо держаться…
Отец — сам подполковник в отставке, постарался скрыть набежавшую слезу и держаться уверенно, но голос предательски выдавал его мучительную боль:
— Я… готов. Надо заехать… мать предупредить…
Когда он зашёл в свой дом, жена встретила его вопросом:
— Ты чего сегодня так рано с работы?
— Я сейчас в Брянск еду, — ответил Александр Алексеевич, стоя в прихожей.
Нина Николаевна, собиравшаяся на дежурство в больницу, медленно подошла к мужу и тихо спросила:
— Сашка?
— Да… — так же тихо ответил отец.
Мать прислонилась было к стене, но сразу же сползла по ней вниз.
Обратно они возвращались поздним вечером. В областном военкомате гроб с телом погибшего загрузили в автобус четверо солдат-спецназовцев, вместе с майором и лейтенантом сопровождавших тело от самого Ростова. Всю дорогу ехали молча и смотрели на разыгравшуюся за подмёрзшими окнами метель.
Тело Александра везли не в Стародуб, где родители Александра снимали небольшой домик, а в деревню Дареевичи. Там жили его дедушка и бабушка, там, на деревенском кладбище, покоились все его предки… Когда оставалось триста метров до деревни Дареевичи, автобус остановился. Дорогу замело, и расчистить её никак не удавалось. Снегопад не прекращался, снежная крупа и холодный ветер вновь заметали расчищенный путь.
Деревянный ящик, в котором находился цинковый гроб, выгрузили из автобуса и попробовали волоком тащить по свежему снегу. Но через несколько десятков метров и солдаты, и офицеры выбились из сил…
Лишь спустя час автобус кое-как пробился через снежный занос на ночной пустынной дороге и остановился у маленькой избы.
Несмотря на поздний час, деревня не спала — над ней в морозном воздухе звенел женский плач и вой. Здесь все знали Сашку с малых лет и гордились бравым, подтянутым курсантом-десантником, ежегодно приезжавшим в отпуск к деду с бабкой. В августе этого года должна была состояться его свадьба с одной местной девчонкой. Известие о смерти лейтенанта стало настоящей трагедией для небольшой деревни…
Подавленные печальной вестью мужики молча встретили подъехавший автобус, приняли из него тяжёлый деревянный ящик и понесли его в дом. Дверной проём оказался слишком узким для страшного груза, и ящик с усилиями внесли в большую комнату. Красная материя, которой ящик был обтянут, в нескольких местах порвалась и теперь кровавыми клочьями свисала до пола. Затем ящик разобрали и установили цинковый гроб посреди комнаты. В верхней части гроба было небольшое стеклянное окошечко, но кто-то велел снять крышку. Пока с ней возились, женский крик усилился…
У стены сидел дед Николай. Сашка был единственным, любимым внуком у старого фронтовика, окончившего войну в Берлине и расписавшегося на стене Рейхстага. От страшного известия у него отнялись ноги и частично перестали слушаться руки; он сидел на стуле, раскачиваясь маятником назад-вперёд, и молча плакал. Слёзы текли по лицу, но он не замечал их, продолжая смотреть на гроб.
Когда сняли крышку, на мгновение стало тихо, но тут же людские крики, стоны раздались с новой силой. Гроб был полон алыми гвоздиками, положенными в него на официальной церемонии прощания в воинской части, и видно было только лицо погибшего с белой повязкой на лбу. Заплаканная мать медленно пошла к гробу, она вглядывалась в заострённый профиль, виднеющийся между красными цветами, со страхом и слабой надеждой, что это не её любимый сын. Но она узнала его по усикам, которые Саша отпустил после окончания училища…
В хор женских стенаний врезался наполненный горем и смертельной тоской крик матери:
— Сашенька-а, Сашенька-а… Сыночек мо-ой… Родненьки-ий… За что же тебя та-ак… Ох, горюшко-о-о…
Её руки, упавшие на тело сына, вдруг судорожно схватили несколько гвоздик, лежавших у самого его лица. Мать поднесла цветы к своим глазам и заговорила с сыном, как с живым:
— Сашенька, ну что же ты лежишь… мёртвый?.. Смотри, сколько у тебя цветов, и они все живые… А ты лежишь… мёртвый… раз, два, три, четыре…
Маленькая женщина стала аккуратно и тщательно пересчитывать гвоздики, доставая их из гроба одну за другой и складывая в большой букет. Считала она внимательно, не обращая внимания ни на окружающих её родственников и соседей, ни на громкий плач по убиенному, как будто жизнь Саши зависела от того, каким будет результат…
— Девяносто три! — Нина Николаевна положила в букет последний цветок, и её лицо озарилось радостью. — Здесь девяносто три! Посмотрите, люди: здесь — девяносто три гвоздики, и все они живые! Ну посмотрите, люди!
С огромной охапкой цветов она подходила к каждому и предлагала потрогать цветы и убедиться в том, что они на самом деле живые. Она медленно обходила комнату, и даже самые суровые и сдержанные мужчины не могли удержаться от слёз. Кто-то отвернулся к стене, чтобы не видеть материнского горя…
— Ну вот, Сашенька, ты видишь — все говорят, что цветы живые… И их девяносто три штуки… Значит, ты живой… А ты лежишь, как мёртвый… Нет!!! Ты живой!!!
После короткого молчания мать робко спросила:
— А может, ты просто спишь?.. Давай-ка я тебе колыбельную спою… Твою любимую…
Она медленно рассыпала цветы по гробу, склонилась над изголовьем и, положив правую руку на лоб сыну, тихо запела:
Месяц над нашею крышею светит, вечер стоит у двора,
Маленьким птичкам и маленьким детям спать наступила пора.
Завтра проснёшься и ясное солнце снова взойдёт над тобой.
Спи, мой воробышек, спи, мой сыночек, спи, мой звоночек родной.
Спи, моя крошка, мой птенчик пригожий, баюшки-баю-баю…
Пусть никакая печаль не тревожит детскую душу твою.
Ты не узнаешь ни горя, ни муки, доли не встретишь лихой…
Спи, мой воробышек, спи, мой сыночек, спи, мой звоночек родной.
Спи, мой малыш, вырастай на просторе. Быстро промчатся года.
Белым орлёнком на ясные зори ты улетишь из гнезда…
Перед её глазами вдруг возник образ Саши из его далёкого детства. Тогда лежавший в кроватке трёхлетний мальчуган при этих словах схватился ручонкой за её большой палец, лукаво посмотрел на неё и засмеялся беззаботным детским смехом:
— Не-ет, я на небо один не полечу-у… я тебя с собой возьму… вместе полетаем по небу и обратно прилетим.
Мать улыбнулась его словам:
— Когда ты вырастешь, то из гнезда полетишь один.
— Не-ет, когда я вырасту, я с тобой полечу… Будем только вдвоём летать…
Тогда она лишь счастливо рассмеялась. А сейчас эти воспоминания ещё больше разожгли боль в её сердце. Она не выдержала и зарыдала, уронив голову на грудь своего мальчика… плачущий отец положил руку на её плечо, чтобы хоть как-то успокоить и привести в чувство обезумевшую от горя мать. Вздрогнув всем телом от его прикосновения, она резко выпрямилась и, заглушая всех, закричала:
