Как же издавать? Полное недоумение.
Вот странный писатель non ad typ., non ad edit.
Во всяком случае тот будет враг мне, кто будет «в 30 т.»: это значит всё похоронить».
И в другом месте:
«Вывороченные шпалы. Шашки. Песок. Камень. Рытвины.
Что это? — ремонт мостовой?
Нет, это «Сочинения Розанова». И по железным рельсам несётся уверенно трамвай» (В.В. Розанов. Опавшие листья. СПб., 1913. С. 375, 45).
Парадокс наших дней: после «Собрания сочинений» Василия Розанова как раз «в 30 томах» (!), выпущенного в 1994—2010 годах (о нём «Литературная газета» писала год назад — см. «ЛГ», 2010, № 31), — новое издание. На сей раз — «Сочинения Розанова», том 1-й... Издательство прокламирует, что «Сочинения» выйдут в 12 томах.
Кстати, выпуском этого тома издательство «Республика» вновь уверенно заявило о себе, о своём успешном и, по-моему, даже эффектном возвращении на книжный рынок. Последние годы «Республика» испытывала серьёзные трудности, выпустив лишь несколько книг — в ко операции с другими, финансово более успешными коллегами; к счастью, «слухи о смерти» издательства оказались «несколько преувеличенными». Известие отрадное, ведь «Республика», бывший «Политиздат», — это и высокая культура книгопечатания, и подлинная научная безупречность.
Начато новое издание «Сочинений» с «Мимолётного», с жанра, открытого Розановым, с его знаменитой «Листвы». «Мимолётное» — своеобразная дилогия: «Мимолётное. 1914 г.» и «Мимолётное. 1915 г.»
— составная часть розановской «Листвы», куда входят «Уединённое», «Опавшие листья», «Смертное», «Сахарна», «Последние листья». Перед нами во многом парадоксальные взгляды автора на отечественную философию, религию, культуру, размышления о социальных и духовных предпосылках революции в России. Да, это те самые «Вывороченные шпалы. Шашки. Песок. Камень. Рытвины», о которых упоминает автор в «Опавших листьях». Но розановская «Листва» — это не только «больные вопросы» и «нерешённые проблемы». Это и художественная проза — та литература «почти на праве рукописи» (подзаголовок к «Уединённому»), когда всё выговаривается до невозможности откровенно и в то же время — мимолётно, сиюминутно. Это проза, написанная не на разговорном, а — как когда-то, в начале 1920-х годов, обозначил Евгений Замятин — на «мысленном языке», с его динамичностью и краткостью, откровенностью и открытостью.
Судя по вышедшему первому тому (784 с. хорошего формата) и по предполагаемому составу дальнейших томов (проспект «Сочинений» дан на последней странице тома), избранное обещает быть весьма представительным и интересным.
«Литература не есть ли что-то, что только «кажется».
?
Может быть». (Запись 4 марта 1914 года. Мимолётное, с. 41.)
Владимир ДЯДИЧЕВ
Статья опубликована :
№34 (6335) (2011-08-31) 5
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345
Комментарии:
Библиосфера
Чужой против Хищника
МЕТАТЕКСТ
Лев ПИРОГОВ
О рассказах Юрия Милославского
Юрий Милославский. Возлюбленная тень : Роман, повесть, рассказы. - М.: АСТ: Астрель, 2011. - 473 с. - 3000 экз.
О чём эта книга? Мне её рекомендовал человек, очень авторитетный в литературном мире. По количеству «литературного вкуса» и по влиятельности на писателей и издателей превосходящий всех литературных критиков, вместе взятых. Рекомендовал, закатывая глаза (без обид), как делают, когда едят что-то чрезвычайно вкусное. Настолько вкусное, что нет сил выносить. Я из рекомендации этой сделал вывод, что мне не понравится (не люблю «хорошей литературы»), и стал читать настороженно. Итак, о чём эта книга? Идиотский вопрос. Но вот вам говорят: «Я поймал рыбу», — вы спрашиваете: «Какую?» — а вам говорят: «Хорошую». Да понятно, что хорошую, раз поймал! Но бывает же хороший ёрш, хорошая плотва, хорошая щука, хорошая рыба-бородавчатка... Какую?
А книга о том, как труден и странен мир, перестающий быть для тебя своим. Это хорошо для литературы, потому что художественный эффект возникает из «остранения», а чужое-то как раз легче всего увидеть и показать странным. Привычные миры привычны одинаково, а каждый непривычный непривычен по-своему. С лица необщим выраженьем, для литературы весьма годится.
Может быть, написанные давно и о давнем рассказы Юрия Милославского — это реакция на «советский миф», на мир чёрно-белого кино, где всё было слишком понятно, привычно и ду-хоподъёмно. Нет, не «чернуха» в пику «лакировке действительности», совсем нет. И то была не лакировка, и это не очернительство. Просто когда раз понятно, другой понятно, третий понятно, — мир делается по щиколотку, и жить в нём становится нестерпимо, аж охота завыть.
Вот мы сейчас почему те чёрно-белые фильмы любим? Потому что мир вокруг не таков. Суетен, нечист, дре-безглив, без «ориентиров». Чего не хватает в жизни, того и хотим в искусстве — приправы к жизни хотим, витаминов. Это сегодня. А во времена Милославского (когда его рассказы писались) хотелось, наоборот, искусство приправить жизнью. Всем тем, чего тогдашнему искусству так не хватало. Пошлостями быта, безнадёжностью, высокой тоской, плесенью из подвала.
Это я понимаю. От стерильного сияния супермаркета глаз с душой отдыхают на кустике крапивы у заплёванного забора. Тогдашний советский художественный миф был «советским гламуром», а кустиками крапивы, то есть «органическим началом жизни», была жизнь из рассказиков Милослав-ского. Их не печатали.
Пройдёмся по головам. Вот рассказ «Скажите, девушки, подружке вашей.», о чём он? О том, как печален мир, даже когда цветут чахлые чайные розы в глиняных вазонах, даже тогда. На крымском курорте — вино и шоколад, но люди скоро умрут: «Юра Милославский умрёт сегодня ночью в городской больнице, Володя Самусин умрёт через месяц». За это им положено вино, положен шоколад, положены женщины. Не за то, что они построили какую-нибудь Магнитку, нет, — чтобы умирать было больнее.
Может быть, они и построили Магнитку, мы об этом не знаем, это не важно (это по разряду чёрно-белой понятности), мы видим только то, что нам показывают, — видим, как больной раком горла Володя берёт ртом из клювика жены кусок шоколада и идёт танцевать, а тут же за их столом сидящий любовник жены остаётся ждать, не его очередь. Через месяц будет его — чья очередь умирать, того и танцы. Тут же Юра Милославский, поэт, лапает любовницу на глазах у её мужа, провизора, тот подсыпает яд в Юрину рюмку, уже завтра жена освободится и (пока муж будет пользоваться перешедшими к нему от Юры правами) тоже чего-нибудь подсыплет, таков закон. В рассказе прямо так не написано, рассказ «воздушный», лирический, но из теней и звуков его соткано ровно это. Мы живём в ожидании разврата и пьянки, живём год, два, пять, потом умираем, но, поскольку сначала разврат и пьянка, никто не волнуется. Альтернатива разврату — печаль. Больше ничего нет.
Согласны? Не важно: главное, что рассказ сделал нам грустно, сделал хорошо. Мы умилились — и согласились.
Вот рассказ «Последний год шестидесятых». Человек с повышенным уровнем саморефлексии (и заодно филолог, воспринимающий мир как текст) приезжает в командировку в чужой город. На новом месте впечатления обостряются, люди и вещи кажутся «особыми» (не такие официантки в гостиничной столовой, не такой сосед по номеру), и становится понятно: это не город, это вся страна (и шире — вся жизнь) не такая, герой-филолог всюду чужой.
Не потому, что он филолог или там, допустим, еврей (вон сосед одновременно милиционер и грузин, а чувствует себя превосходно), тут вся ерунда в экзистенции, а не в сословных и тому подобных конфликтах, но с экзистенцией ведь никуда не сунешься, толком не пожалуешься, не предъявишь, вот и приходится переталдыкивать мучающее тебя на язык «конфликтов» (не такая работа, не такое социальное окружение, не такая страна). Чувство единства с миром (мифом мира) рушится, остаётся в прошлом, в ранних шестидесятых, наступает отъединён-ность от времени и пространства, наступают одиночество и бессмысленность существования в смысловой пустоте, наступает «застой». Ещё пятнадцать лет, и смерть мифа повлечёт за собой смерть страны.
Чужие в рассказах Милославского («Смерть Манона», «Из Дворовых песен») часто обретают черты голливудских инопланетных чудовищ; это жуткие человечьи выродки, представители уличного и дворового «социального дна»: шпана, блатные, проститутки и мало от них отличающийся «народ». Бабель писал о них как о близких, Милославский, хоть разглядывает вблизи, — как о бесконечно далёких. «Без гнева и пристрастия» — но не как о людях. (Шукшин, например, писал о своих героях и с гневом, и с пристрастием, но писал как о самом себе, выписывал изнутри; становится интересно, как бы описал шукшинских персонажей и шукшинские коллизии Милос-лавский?)
