Пусть всякий беспристрастный человек решит, не был ли я злостно оболган в этом деле, ибо в газетах меня ежедневно поносили и обвиняли в написании предательских памфлетов в пользу Претендента; более того, в иных из сих изданий осуждали королеву за то, что она даровала прощение сочинителю, писавшему в поддержку Претендента.
Я нахожу, что это мне было бы уместно жаловаться на то, что я первый человек, принужденный испрашивать прощение за книги, написанные в пользу Ганноверского дома, и первый, кого все эти лица всегда желали погубить за выступления против Претендента. Ибо если какое-либо сочинение было написано с искренним желанием вызвать у людей глубокое отвращение и неприязнь к Претенденту и, более того, если какие-либо сочинения и в самом деле послужили этой цели, и послужили весьма успешно, то это были мои книги. И я прошу сейчас лишь оказать мне столько справедливости, чтоб честные люди высказались по поводу сих книг, одобрив либо осудив их, а не основывались на том, что было злонамеренно извлечено из них и превратно истолковано. Пусть мне напомнят хоть единственное слово, написанное или сказанное мною, где проскользнула бы хоть тень неуважения к протестантскому престолонаследию или к кому-нибудь из лиц, принадлежащих Ганноверскому дому, или где есть хоть одно слово, какое можно было бы почесть полезным для дела или особы Претендента, и, отклонив помилование Ее Величества, я отдам себя в руки правосудия с тем, чтобы меня покарали, как я того заслуживаю.
Перед всеми, честно и открыто я призываю своих злейших недругов назвать какое-либо мое сочинение, припомнить какое-либо мое выступление или действие, в коих содержалось хотя бы одно-единственное непочтительное или неодобрительное слово, сказанное о протестантском престолонаследии или о лицах, принадлежащих к августейшему семейству, равно как и одно-единственное дружественное слово, коим я отозвался бы об особе, умыслах или друзьях Претендента.
Если они могут сослаться на что-либо подобное, пусть выйдут и скажут об этом, я их выслушаю. Обещаю со своей стороны отказаться от всех жалоб, помилований и оправданий и вверить себя правосудию. Позволю себе большее и брошу вызов: пусть они докажут, что я водил знакомство, дружил или вступал в беседы хотя бы с одним якобитом. Испытывая отвращение и к самим этим людям, и к их планам, я всеми силами старался всегда избегать их общества.
И поскольку ничто мне так не отвратительно, как пребывание среди якобитов, ничто не могло доставить мне большее горе, нежели обвинения и упреки, сделанные мне публично, в том, что я совершил наиболее ненавистный для меня проступок. И самое тут грустное, что поводом для обвинения послужили те мои действия, какие я совершал движимый искренним намерением показать обратное.
Таков мой нынешний удел, и остается лишь принять его смиренно и спокойно как волю Провидения и, исполняя заповедь, прощать своих врагов и молить Бога о поступивших со мной по злобе, чему я давно выучился.
Я рассказал здесь коротко историю своего помилования и уповаю, люди беспристрастные со мною согласятся, что вновь спасенный по милосердию и великодушию Ее Величества от жестокости своих неумолимых недругов и от разорения, грозившего мне вследствие бесчеловечного и несправедливого судебного преследования, я был обязан ощутить лишь еще больший долг перед Ее Величеством.
На сем кончаю историю своего долга перед Ее Величеством и перед моим первым покровителем. Все последующее постараюсь изложить со всей возможной ясностью, дабы мои слова нельзя было истолковать превратно, ибо предвижу нападки тех, что не намерены оказывать мне справедливость. Я слышу громкий шум, производимый теми, что жаждут наказать виновных, но, я уже упоминал об этом выше, никто не говорит ни слова в оправдание невинных. Со мною поступают так, словно не только я, но и враги мои не держатся христианской веры, ибо у них нет доброй воли ни доказать выдвинутое против меня обвинение, ни выслушать мои оправдания, что есть самая большая несправедливость на свете.
Предвидя, как поймут мое признание о долге перед влиятельными лицами мои недруги, я решаюсь дать им преимущество, которого они и сами себе пожелали бы, и говорю заранее, что никакие обязательства перед королевой или перед каким угодно покровителем не могут оправдать того, кто действует в ущерб своей стране, идя против своих воззрений и совести, изменяя своим прежним заявлениям.
Надеюсь эти мои слова предвосхитят те обвинения, которые могли бы обрушиться на мою голову, и мне лишь остается показать, виновен я или невинен, что я и сделаю со всей возможной ясностью и краткостью.
В мою задачу не входит обсуждение действий королевы и ее министров, мне надлежит ответить на вопрос, что делал я, а не они. Хоть я придерживаюсь о сих лицах совсем иного мнения, нежели многие, однако для пользы нынешнего спора должен принести их в жертву и допустить справедливость всего, что им приписывает самая злобная молва (с которой я на деле не согласен), самый ядовитый сочинитель и автор самых клеветнических памфлетов и сатир. Посему я остановлюсь здесь на излюбленных их недругами обвинениях и попреках, какими их повсюду осыпают.
1. Одни-де заключили позорный мир, бесчестно нарушили соглашение, предали союзников и продали нас французам.
Помилуй Бог, чтоб это было правдой, как заявляют нам в печати, но важно мне сейчас не это, а важно, каково было мое собственное участие во всех этих событиях. Я не писал в поддержку мира, пока он не был заключен и не оправдывал его по заключении, пусть мне покажут хоть одно мое слово, не подтверждающее это. Касаясь данного предмета в «Обозрении» с гораздо большей откровенностью, чем многие, я заявлял в ту пору, когда сей договор готовился, что не одобряю этот мир, как и не одобряю все те соглашения, что были заключены после Договора о разделе и не учитывали благо протестантов, будь то Утрехтский или предшествующий Гертуденбургский договор.
Не отрицаю, что, когда Утрехтский договор был заключен и ничего уже нельзя было переменить, я в самом деле говорил, что наша цель и наш долг состоят в том, чтоб обратить его ко благу и извлечь из него как можно больше выгод для торговли судоходства и всего, что только можно. Все это я говорю и ныне. Я полагаю, что долг наш состоит скорее в сем, нежели в нареканиях на то, что мы уже не в силах изменить.
Мои наихудшие враги могут обвинить меня лишь в следующем. После того как мир был заключен и Голландия и император отделились от нас, я высказал свое мнение по поводу того, что с неизбежностью должно было последовать за этим разрывом, а именно: со всею неминуемостью он должен был повлечь за собой войну двух вышеозначенных стран с Англией или Францией. Любой, кто разбирается в политике, легко бы предсказал, что отход от нас Голландии не мог закончиться ничем иным. Если бы союзники одержали победу над Францией, они из чувства мести напали бы на нас, и те же самые соображения, какими мы руководствовались, заключая мир, заставили бы нас его поддерживать, чтобы избежать слишком серьезных последствий для французов.
С другой стороны, я говорил, что, если бы Франция победила Голландию, нам непременно бы пришлось — разве что Франция воспользовалась бы своей победой лишь в той мере, в какой это дозволялось договором,— возобновить войну с ней. И посему, коль скоро мы заключили мир, нам надлежало сделать это вместе с союзниками и вынудить Францию пойти на те условия, которые бы их удовлетворили. Мой способ рассуждения был либо столь мало понят, либо столь много извращен, что на меня посыпались бесчисленные обвинения в печати, будто я призываю к войне с голландцами, хотя я не писал и даже в мыслях не держал ничего похожего. Но это лишь безделица в сравнении с тем, сколь гнусно я был оклеветан. Как бы то ни было, мне хочется сказать о мире следующее: хорош он или плох, у нас, можно сказать с уверенностью, есть все основания радоваться за Его Величество царствующего государя, который, восходя на трон, застал в стране мир, и, так как у французского монарха руки связаны договором, он не может, не допустив самого грубого нарушения его, внести сумятицу или что-либо подобное в спокойное и безмятежное владение короной нашим государем, как бы того ни хотелось некоторым.
