В.Б. А со многими Вы сейчас поддерживаете переписку?
Е.Н. Когда началась перестройка, все как-то погасло. В Москву я не езжу. Потому что как-то все расстроено нынче. Раньше в "Нашем современнике" все были друзья, товарищи, все вместе обсуждали. А сейчас это товарищество все ушло как-то. И меня немножко подзабыли. Переписываюсь с Васей Беловым. Он тоже очень бедствует. Тоже хворает сейчас, с палочкой ходит.
В.Б. Последние рассказы Вы печатаете в журнале «Москва». Он Вам стал ближе?
Е.Н. Ткнуться-то некуда. Журналы порасхвачены кем-то, стали коммерческими. А алексеевский журнал остался какой-то такой бескорыстный. Он этим меня привлекает. Я к нему прибился после "Нашего современника". "Наш современник" немножко меня стал отпугивать скандальностью. Может быть, это и нужно для его собственного выживания, но это не мой стиль. Как говорил Гоша Семенов покойный: я не фашизирован. Он человек был добродушный. Хороший. И я тоже не начинен чем-то агрессивным.
В.Б. Значит, своими позициями Леонид Бородин Вам сегодня более подходит, своей журнальной политикой?
Е.Н. С Леонидом Бородиным я до сих пор еще не знаком. С журналом я связан через старых своих знакомых, Элю Шугаеву и других. Шуру Васильеву хорошо знаю через ее мужа Володю Васильева, прекрасного русского критика….
В.Б. А кого бы Вы выделили из русских писателей в ХХ веке?
Е.Н. Прежде всего дивный Иван Бунин. Это этап в русской литературе. За одно его легкое дыхание я отдам всю современную новеллистику. Это совершенно святое для меня имя. Непостижим, сколько его не изучай. Конечно, это гордость нашей литературы. Огромная величина. Тончайшие мысли… Ну а если из совсем современников я все же назову Астафьева, пока не выдохлась из него лиричность, Белова. Личутин очень интересный художник. Уникален словом своим. Большой мастер. Язык его самобытный беломорский. Валя Распутин основателен. Валя он весь в своем почерке. Пишет экономно, строчка к строчке, и также и мысли у него, он их экономит, не разбрасывает. Вот пожалуй и все.
В.Б. Для Вас премия была неожиданна?
Е.Н. Да, просто не мог даже и подумать. Вдруг звонок Александра Исаевича, и о решении жюри он сказал. Я искренне благодарен ему и за себя и за Константина Воробьева, за всех фронтовиков, о которых и забывать нынче стали. Поддержал нас Солженицын.
В.Б. Здоровья Вам, Евгений Иванович, и новых успехов. С Днем Победы Вас, а уж мы будем новых Побед для России добиваться.
Андрей Новиков ТОЧКА ПЛАВЛЕНИЯ (Антропологическая революция демократии)
Когда после революции наступала
реакция, то выяснялось, чем,
собственно, была революция.
Макс Штирнер. «Единственный»
Честно сказать, давно уже думаю над одним вопросом. Чем была эта демократическая революция 90-х?
Каждая революция, составляющая затем эпоху (например, коммунистическая 1917-го) знала свое напряжение, свой сверхчеловеческий пик, свою точку плавления и — затем — точку застывания, в которых создавалась какая-то новая нравственная ситуация, новая система ценностей.
С коммунистическим плавлением все ясно: у них тогда, в 1917-м, появились Павки Корчагины с растрескавшимися губами и ненавидящими воспаленными глазами, — они-то и создали будущий антропологический тип социалистического человека, который и Магнитки строил, и Родину защищал, и — кстати — врагов народа в застенках уничтожал тоже. Ничего личного, только ради общего, ради будущего!
Чудовищный, но прекрасный по-своему тип человека! Великий тип!
Социалистические экзистенциалы 60-х создали что-то иное: доброту, человечность, детскость, сентиментальность (материалом служила, правда, все та же героическая и кровожадная коммунистическая натура, но в результате получилось что-то очень иное — "комиссары в пыльных шлемах", идущие чуть ли не с гитарами по дорогам гражданской войны).
Я вообще, кстати, разделил бы советскую историю на два периода: послереволюционный и послевоенный. Великая Отечественная война очень изменила советского человека, наполнила его тем, чего раньше не было; непосредственно в ней или перед ней (1940–1941) родилось самое удивительное поколение всего советского ХХ века — ШЕСТИДЕСЯТНИКИ, которые не идеологически, а поэтически преобразили коммунистический режим, ввели в него какие-то экзистенциальные, сентиментальные энергии. Это тоже была революция — ВНУТРЕННЯЯ. Больше, чем революция — пролог Реформации.
Брежневский режим скомкал эти энергии, эти чувства, создал на основе их новый патриотический строй, который, лишенный искренности, вскоре начал гнить и источать удушливый запах, как выброшенная на берег водоросль.
Вот эту-то гниющую массу и должна была преобразить Перестройка. Но случилось что-то совсем другое: выплеск материальных либеральных энергий, с одной стороны, и духовной сумятицы — с другой, долгое время копившихся в недрах брежневизма.
Добавьте сюда демографический взрыв, которого не могло быть, понятное дело, в военное время, но который стал осуществляться уже к 1950—1970-м: именно наплодившиеся в то время акселераты и разнесли в клочья Систему в конце 1980-х. (Демографическая революция — кстати, составная часть антропологической , о которой идет речь).
Чем же была наша "либеральная революция эпохи перестройки?
Прежде всего — и это очень важно отметить — ЗАРОДЫШЕМ БУДУЩЕГО НАЦИОНАЛИЗМА. В 1990–1991 гг. демократы выходили с лозунгами "Да здравствует Россия", "Да здравствует российский суверенитет!". Именно эти лозунги и были затем переняты у них патриотами. Русская либеральная революция была на редкость бездарна в своих политических технологиях, которыми она ломала ненавистный коммунистический режим. Представьте, что в 1917-м большевики пошли бы с лозунгом "Долой царя, да здравствует царевич Алексей!" — хрен редьки был бы не слаще. А здесь демократы шли с плакатами: "Долой Империю, да здравствует Россия!" — То есть возможно допустить, что они таким образом пытались переиграть Империю, но вышло так, что Империя переиграла их. Галина Васильевна Старовойтова и Юрий Николаевич Афанасьев были вроде неглупые люди, так чего же дурью маялись?
Второе, что отличало русскую либеральную революцию, — это поразительный экономизм и материализм. Европейским либеральным модернизациям предшествовала духовная Реформация, а ей — в свою очередь — Крестовые походы, героическое Средневековье, католицизм. Там много чего было, без чего и Реформации-то никакой не произошло бы. У нас же — шестисотлетняя самодержавная традиция да семьдесят лет «модернистского» коммунистического строя, воспроизведшего это же самодержавие. Начинать модернизировать такую страну — все равно что, извините, яйца тигру расческой чесать. Это была провокация демократов, не понимающих, какие энергии они тем самым будят. Вообще, нигде так не обнаруживаются традиции, как в модернизациях, — если, конечно, они, эти модернизации, имеют внутренний источник (не как в Германии и Японии). А у нас была ВНУТРЕННЯЯ МОДЕРНИЗАЦИЯ. Яйца тигру чесали ВНУТРИ клетки. Это была, конечно, несусветная наглость: войти к тигру в клетку — предварительно одевшись лицемерно в тигриную шкуру — и начать чесать ему яйца. И в конце концов вулкан народной жизни, который «демократы» пробудили сверху, пораскидывал их всех. Тигру надоело чесаться…
Во-вторых, либеральная революция — при внешней радикальности и модернистичности своих целей — была в действительности очень ретроспективной, обращенной В ПРОШЛОЕ, а не в будущее.
Мне уже приходилось высказывать странное наблюдение, сделанное еще в начале 1990-х годов: демократы повернули историю вспять. Смена ориентиров, начиная с 1985-го и кончая концом 1990-х, словно повторяла развитие начала ХХ столетия, но… в обратном направлении: сначала андроповско-горбачевский неосталинизм ("наведение порядка"), затем идея НЭПа и "социалистической демократии" (поздняя перестройка), затем идея Февральской революции, затем идеализация Столыпина и Николая II, затем идеализация Александра III. Обратное течение истории!
Можно спросить: как же так получилось, что именно либералы толкнули страну на путь ретроспекции, на путь "консервативной революции" (утопии, обращенной в прошлое)? Ведь они должны были выступить радикальными и последовательными модернизаторами и трансформаторами российской истории?
