Стрижайло видел, как перед его глазами возникали и пропадали разноцветные точки, мерцающие пылинки, проносились тонкие, как паутинки, траектории. Воздух трепетал, наполнялся легкими спектрами, дышащими пернатыми радугами. Это трепетали потревоженные частицы мироздания, проносились невесомые корпускулы света, дрожали натянутые нити времени. На эти перемены пространства и времени откликалась душа. Молекулы, из которых он состоял, пребывали в возбуждении, увеличивались, сталкивались, производили чуть слышный звук, источали едва различимый свет. Его руки прозрачно светились. Он чувствовал, как приподнялись на голове волосы, пропитанные невидимым электричеством. Тело покалывало от тончайших иголок, будто кожа хотела распасться, плоть освобождалась от материальных субстанций, одухотворялась и облагораживалась. И сквозь одухотворенную, облагороженную плоть просвечивала иная сущность — прозрачная голубая сердцевина, в которой, словно в коконе, созревал волшебный плод.
— Балтасар!.. — воззвал астролог, развевая бархатный плащ, нарекая по имени третьего волхва, что двигался по священным холмам за серебряной кометой.
Пространство трепетало, как крыло перламутровой бабочки. В воздухе проносились прозрачные сполохи. Река переливалась волшебными отражениями. Здание Штаба было в мелькающих зайчиках света, будто над ротондой вращался зеркальный шар, посылая через реку таинственные письмена, разбегавшиеся по фасаду. Церковь в Хамовниках стала прозрачной, и в ней стоял не гроб с мертвецом, а купель, в которой светился дивный младенец. Крымский мост, недавно голый и дикий, теперь был увит цветами, пышными зарослями, как один из садов Семирамиды, и с него в реку опадали ручьи и соцветья. Аттракционы на набережной были в скользящих лучах, и казалось, в каждом играет нежная музыка. Стрижайло тянулся на разноцветные лучи, на нежные вспышки, ожидая чуда преображения.
Внезапно издалека, по реке, донесся звенящий перелив. В тихом городе было слышно, как куранты на Спасской башне начали свою хрустальную прелюдию, прежде чем ударить размеренным гулким боем. С первыми драгоценными звуками персидский авгур и вавилонский гадатель тряхнул своим рубищем, сверкнул из-под диких бровей неистовым взглядом. Засунул в противогазную сумку голую изможденную руку и вытащил оттуда горсть зерен. Пшеница светилась у него на ладони, как горсть золота. Дико извиваясь, топая в пол ротонды голыми, в струпьях, ногами, авгур приблизился к "хронотопу", туда где краснел кровеносный сосудик, отмечая дату 7-ое ноября. Наклонился и высыпал гость зерна, закрывая золотой сыпучей горкой красную метину "хронотопа".
Летели над ветряной разноцветной рекой чудесные переливы курантов. В небесах переливались радуги, волшебно танцевали светила и луны, бесцветно-прозрачный ангел в стрекозином блеске крыльев нес вифлеемскую звезду, убыстрял, направлял туда, где, невидимая за холмами Нескучного сада, находилась Шуховская башня. Звездочеты прекратили камлание, сдернули островерхие колпаки, сидели с обнаженными головами, лысые, с остатками седых прядей, горбоносые, с загнутыми подбородками, охваченные священным ужасом.
И уже начинали бить куранты, отламывая от времени длинные доли, которые, как дирижабли, плыли в московском небе, с одинаковыми интервалами. Наполнявшие ротонду часы забили, зазвенели, истошно замелькали стрелками, которые мчались по циферблатам, сливаясь в тени.
С первым ударом курантов авгур, развевая лохмотья, кинулся к алтарю и содрал полог. Алтарь оказался клеткой, в которой встрепенулся петух, золотой, как слиток, с алым горящим гребнем, изумрудными отливами крыльев. Это был бог Хронос, своими ночными криками возвещавший смену поколений и царств, царей и народов, урожаев и засух, войны и мира, любви и ненависти, жизни и смерти, возвещая незыблемость единого непрерывного времени, над которым был властен.
Со вторым ударом курантов авгур открыл клетку, просунул длинные худосочные руки, схватил петуха за бока и извлек наружу. Петух пламенел гребнем, мерцал раскаленным оком, распускал потоки горячего света. Авгур нес его по ротонде к золотистой горке зерна.
С третьим ударом курантов, когда пробило три часа ночи, и Петр в своем малодушии отрекся от Спасителя, авгур поднес петуха к насыпанной горсти пшеницы. Петух, он же Хронос, стал бить клювом в зерна. Глотал пшеницу, дрожал золотым зобом, склевывал одну триста шестьдесят пятую долю календарного цикла. Там, где была красная метина, день большевистского праздника, теперь виднелся разрыв. Авгур, отпустив петуха, соединял разомкнутый круг, смазывал его эликсирами, волшебными маслами, скрепляющими мазями.
Поглощенное Хроносом время тут же превратилось в пространство. Петух стал расти, разбухал, наполнял золотым тучным телом ротонду, Парк Культуры, всю Москву, пока ни лопнул, разбрасывая по Вселенной золотистые перья, изумрудные и алые брызги. Послышался гулкий хлопок, какой совершает самолет, перепрыгнувший звуковой барьер. От звука сотряслась ротонда. Рамка, окаймлявшая портрет Эйнштейна, замерцала радостными огоньками, какие бывают на елочной гирлянде. Великий ученый, подтверждая переход времени в пространство, высунул на секунду язык.
И тут же сами собой включились и заработали все аттракционы Парка Культуры. Помчались вагонетки по "американским горкам", совершая умопомрачительные виражи. Хлынул водопад, увлекая падающую ладью. Завертелись карусели со сказочными животными, изображавшими знаки Зодиака.
Стрижайло стоял потрясенный, так и не дождавшись преображения. "Иная жизнь" отступила, погрузилась в непроницаемые глубины. Смотрел, как раскачивается громадная люлька качелей, и в ней молча, строго сидят звездочеты.
Наступил долгожданный для коммунистов день 7-го ноября. Желая принять участие в протестном революционном шествии, массы людей стали стекаться к Октябрьской площади.
Ветераны, активисты, представители райкомов, боевые комсомольцы, совсем еще юные, недавно испеченные пионеры. Несли свернутые флаги и транспаранты, прикрепляли к пальто красные банты, вынимали из нагрудных карманов портретики Сталина, запасались бумажными цветами и разноцветными шариками. Выходили из метро, высаживались из автобусов, направлялись к заветному месту сбора. Но случилось невероятное — отсутствовало не только место, но и время праздника. 7-ое ноября, всегда наступавшее сразу вслед за 6-ым, теперь не существовало. Вместо него образовалась пустота, незримая прозрачная преграда, в которую утыкались манифестанты. Ударялись о невидимую преграду, как бабочки о стекло. Слышались глухие удары. Люди получали несильные толчки в лоб, в грудь, оторопело останавливались. Некоторые, особенно активные, из офицеров-отставников и боевых комсомольцев, начинали стучать в невидимую стену кулаками. Один отставник, из десантников, разбежался и ударил в преграду лбом, отчего раздался глухой стук и на лбу ветерана вздулась красная шишка. Другие, нервничая, колотили в стеклянную стену древками транспарантов и флагов. Но это не помогало. Стена была непрошибаемой. 7-ое ноября отсутствовало, будто дьявольская сила вырвала из календаря красную дату с корнем.
Однако, вместо пропавшего 7-го ноября за стеной обнаружило себя 8-ое ноября. Скопившиеся перед преградой коммунисты с удивлением смотрели, как за прозрачной толщей бодрыми рядами движется рать. Воины в картонных шлемах, выкрашенных бронзовой краской, размахивали деревянными мечами, колыхали фанерными щитами, на которых красовались узоры из серебряной фольги. Пушкари катили орудия, искусно слепленные из папье-маше. Ополченцы с приклеенными бородами нестройно несли копья с пенопластовыми наконечниками. Величаво выступало духовенство. Исполненное значительности, вышагивало купечество. Степенно следовало земство. Вместе с русскими стрельцами, чье вооружение составляли секиры из кровельной жести, в шествии подвизались полудикие народы Поволжья: калмыки в лисьих шапках, черемисы, мордва и меря в домотканных холстах, с цепами и косами на плечах. Среди ополчения, на открытом постаменте, запряженном шестеркой лошадей, возвышались Козьма Минин, Дмитрий Пожарский и мэр Москвы Юрий Лужков. Все трое картинно вздымали руки, осеняли себя крестным знамением, указывали перстами туда, где находился Кремль, занятый поляками, оккупированный Лжедмитрием.
Шествие было красочным, радовало глаз, будило патриотические чувства. Коммунисты из-за стеклянной преграды завороженно смотрели на многолюдное толпище. Снова пытались пробиться, отскакивали от стены. Самые сообразительные — секретари райкомов и активисты — решили не идти на прямой приступ, а обойти преграду. Стали перемещаться от Октябрьской площади, вдоль Садового кольца, в сторону Серпуховской, где стена неожиданно обрывалась, и они смогли слиться с ополчением. Постепенно вся масса коммунистов встроилась в патриотическую колонну. Шагала со стрельцами, пушкарями и ратниками, объединилась с купечеством, духовенством и земством. Все вместе, валом, с иконами и хоругвями, потекли за Москва-реку в сторону Кремля.
